Автобус был наполовину свободен. Замятин сел у окна… Вот так каждое утро он ездил на атомную электростанцию. За окном тянулись дома, освещенные витрины, а ему виднелось кипение воды за мостом, сизый туман, а потом ельнички в мелких каплях… Громыхал своим, как хлопок гранаты, смешком Морев: «Я люблю смотреть на счастливых людей».
Сева Глебов весело подмигивал: «Мы еще встретимся, шеф».
Это было удивительно. Приехав на станцию, он в первые дни тосковал по ленинградским улицам, а сейчас возникла тоска по станции, по всему тому, что было там. Наверное, так бывает всегда, когда остаются где-то люди, дорогие тебе; вместе с ними остается и какая-то частичка тебя самого.
Замятин вышел на Невском. Горели зеленые и белые световые рекламы. Сверкая плащами, накидками, зонтами, в бледно-синем сумраке двигалась людская лавина. Фонари горели, будто расплываясь и тая в туманной мякоти. Замятин пошел, вглядываясь во встречные лица. Все они казались знакомыми, хотя ни одного из них он не помнил.
Он зашел на переговорный пункт, направился к окошечку, и тут взгляд его упал на часы. Было четверть двенадцатого.
«Поздно, — с досадой подумал он. — Поздно!»
Но ему не хотелось уходить отсюда, так ничего и не сделав. Замятин склонился к окошечку, спросил у девушки конверт и бумагу.
«Она сможет получить письмо завтра к вечеру, если отправить его авиапочтой», — обрадовался он.
Замятин присел к столу и вывел на конверте ее имя. Оно отдалось в нем такой ласковостью, что он невольно тихо засмеялся. Он не искал слов, они находились сами, и перо быстро бежало по бумаге.
Он дописал письмо, заклеил конверт. Прежде чем опустить в ящик, долго держал в руке, словно чувствуя тепло, исходящее от него, и когда опустил конверт в щель, ощутил нечто похожее на сожаление.
В Москве было по-настоящему тепло. После короткого, совсем летнего дождя наступили безоблачные дни, на бульварах и скверах сразу все зазеленело. Береза во дворе приподняла свои ослабшие ветви, и на них заметался веселый рой мелких листьев. Лена, просыпаясь по утрам, смотрела в окно: подросли ли листья? И здоровалась с березой: «Доброе утро! А у меня есть письмо. Ты не веришь, береза? Есть!»
Лена брала со стола толстый англо-русский словарь, вынимала оттуда сложенный лист бумаги. Он успел немного обветшать по краям, потому что Лена слишком часто его вытаскивала и перечитывала. Когда пришла к ней в гости Наташка, Лена не выдержала и сказала:
— А у меня есть письмо.
Она знала, что такие письма никому нельзя показывать, и прятала в словарь, чтоб случайно мать или отчим не наткнулись. А перед Наташкой она не смогла устоять. Слишком много радости получила она, слишком много для одной.
Наташка пришла совсем весенняя. На ее курносом носу высыпали мелкие точки веснушек. Она припудрила их, но все равно веснушки были видны. Наташка впорхнула в комнату в своей черной спортивной кофточке из тонкой шерсти и совсем затормошила Лену.
— Сегодня на танцы в Манеж! Идет?
Вот тогда Лена и сказала ей про письмо.
— А дашь почитать?
Лена протянула ей письмо. Наташка пристроилась на тахте и стала читать вслух:
— «Здравствуй, пушистая, здравствуй! Впрочем, мне не надо было говорить тебе этого слова, потому что мы не расставались и ты всегда со мной рядом, даже сейчас сидишь напротив меня здесь, на Невском, и слушаешь, как тихо-тихо на цыпочках проходит за окном дождь. Я все время говорю с тобой. Нет, мы не расставались, потому что тот, кто поселяется в сердце, всегда с тобой вместе, рядом…»
— Не надо вслух, Наташка! — оборвала Лена. Она вдруг остро пожалела, что дала письмо подруге. Ей стало стыдно, будто она сделала что-то нехорошее Замятину.
— А мне хочется вслух, — упрямо сказала Наташка и села поудобнее.
— Тогда я выйду!
Лена хлопнула дверью и остановилась в коридорчике: «Пусть читает одна». Чтобы успокоиться, она стала вспоминать, что написано дальше. Ей это было не трудно.
«Я люблю тебя, — услышала она знакомый голос Замятина. — Ты слышишь? Я люблю. Раньше я не знал: есть ли любовь? А теперь знаю. Есть! Ее не выдумали, как божество, она властна и сильна, она есть, и поэтому она сама божество, У нее светлые волосы, темные глаза, остренький подбородок, ее можно обнять, ощутить ее дыхание на щеке. И хоть не бывает с ней разлук, ей всегда хочется сказать: „Здравствуй! Здравствуй! Здравствуй!“
Так говорят утру, поднимающемуся солнцу, росе на травах. Говорят тому, что нужно бесконечно беречь, так как другого такого не бывает на земле…»
Каждый раз, когда она перечитывала эти строчки письма, слышала обыкновенные, самые обыкновенные, давно известные людям слова, у нее останавливалось дыхание от той звенящей легкости, которая охватывала ее всю. Лена замирала от счастья, боясь шевельнуться, чтоб ненароком не развеять его.