— Помогите!
Просветление наступило не надолго. В большом, блестящем кругу рефлектора мелькнуло знакомое лицо в очках. Угольно-черные глаза смотрели хмуро.
Хирург склонил голову в белом колпаке, и все заслонилось белым. Оно сыпалось, сыпалось, вихрясь, собираясь в комья и опять распадаясь. Белое сыпалось очень долго на лицо, на руки, пока не обожгло морозом.
Мороз стянул щеки и губы. На снежном поле густо рвались мины, выбрасывая на ослепительный наст вонючие всплески болотной жижи. Рваным звуком гудели осколки, с шипением взбивая короткие столбики белой пыли.
Брови Чухонцева заиндевели. Сейчас, когда его отвислые щеки дрожали в нетерпении, он действительно напоминал волкодава. Ребята умели давать клички.
Замятин следил за разрывами. Вот их вал покатился дальше и совсем накрыл немецкую траншею. Им надо бежать до этой траншеи. Чухонцев сказал об этом два часа назад: «Взять первую траншею немцев. Вот задача».
Они выпили водки, закусили ее крохотной блокадной пайкой хлеба, перезарядили автоматы и стали ждать артподготовки…
Разрывы мин сдвинулись дальше. Чухонцев отдал команду. Они выбрались из своей траншеи и залегли. Нужно было рвануться вперед на разрывы, не боясь их, зная, что это свои. Мороз как будто ослаб. Замятин вскинул вперед автомат, чтоб ловчее было вскочить.
Хлопнула ракета. Он не увидел ее, но почувствовал, что она хлопнула, и его подбросило пружинной силой. Справа и слева тоже вскочили. Его понесло вперед, по снегу. Морозная струя раздирала легкие.
Он перепрыгнул через воронку, потом еще и… тупо ударило в живот. Но он еще бежал и видел впереди траншею, забрызганную черной болотной жижей. На нее упало, как разрыв, небо и замерло. Жажда обожгла горло. Замятин потянулся губами к небу и стал глотать его влажную голубизну. Он торопился, стараясь насытиться, чтоб опять подняться и бежать, потому что знал — остальные еще бегут.
Осколки неба застряли в глазах Чухонцева. Он кричал, широко раскрывая рот, и осколки дрожали в красных веках… Сейчас Замятин побежит, сейчас… Ведь там бегут все свои ребята: Шишкин, Калмыков, Левин… Нет, они остались в Петергофе. Но тогда бегут другие. Он хорошо это знает. Кто же там? Ага! Это Сева Глебов, и Морев, и еще Генка Храмов, и Лена, ну, конечно же, это Лена…
«Они добегут… Они обязательно добегут», — подумал он и опять потянулся к небу, чтобы побольше глотнуть.
Замятин умер утром, когда по ленинградским улицам, до отказа забивая трамваи, троллейбусы, поезда метро, спешили к своим делам люди. Серые хлопья раздвинулись в небе, и в длинную щель хлынуло дымное солнце, вспыхнув на мокрых чугунных решетках, на граните, на золоченых шпилях, пробежало сверкающими змейками по лужам, по тяжелым перекатам невских волн.
Хирург медленно прошел к умывальнику. Лицо его было бледно, усталые складки ослабили щеки. Он долго мыл руки, пытаясь унять дрожь в пальцах.
Медицинская сестра еще раз проглядывала историю болезни, чтоб поставить в ней последнюю запись.
Солнечный луч плескался на окне.
Лена поднялась на пятый этаж. В узком коридорчике стоял запах ландышевых капель. Значит, мама вернулась с работы. Надо бы заглянуть к ним в комнату. Отчим, наверное, нацепив на горбатенький носик очки, решает шахматную задачу. Скрипнула дверь. Мать сама вышла в коридорчик, одергивая байковый халат. Ее большие темные глаза на располневшем лице смотрели с любопытством.
— Ты долго бродишь, — сказала она. — А тебя ждут.
— Кто?
— Женщина. Только я ее никогда не видела. Она приятная.
— Где она?
— У тебя.
Мать зашлепала тапочками, направляясь в кухню.
Лена открыла дверь к себе в комнату. Навстречу с тахты поднялась рыжеватая женщина в очках. Она подслеповато прищурилась на Лену, разглядывая ее. Мелкая сетка морщин собралась на лбу женщины, у маленьких губ мелькнула тонкая усмешистая складка, такая знакомая Лене, и радостным всплеском мелькнула догадка: «Его сестра!»
Женщина шагнула к ней.
— Вы… — произнесла Лена, потянувшись к Зине, словно предчувствуя, что та принесла ей весть о Замятине, ту самую весть, которую она так нетерпеливо ждала, по нескольку раз в день заглядывая в почтовый ящик.
— Сестра Сережи, — ответила Зина.
— Я тогда сейчас… Может, чаю, — заволновалась Лена, не зная, что нужно делать.
— Не надо, — тихо ответила Зина, — ничего не надо, — и снова села на тахту.
Только сейчас, по тому, как села Зина, как ослабленно опустились ее плечи, переплелись пальцы рук и на шее стала отчетливо видна бьющаяся синяя жилка, Лена уловила тревожную напряженность, витавшую в комнате. Свет настольной лампы слепяще отражался в стеклах очков Зины.