Когда я доставал из ящика стола ювелирную лупу, у меня тряслись руки.
— Ради бога, Василий Петрович, только не волнуйтесь, — успокаивал он меня. — Не растрачивайте здоровье по пустякам.
Нет, в перстне был не страз, а настоящий изумруд. Великолепный камень густого ровного темно-зеленого цвета — такие изумруды французские ювелиры называют «Emeraude de Tunka».
Золотое кольцо, в которое его вставили, сделано, видимо, было в конце XVIII или начале XIX века, но сам камень я бы отнес к глубокой древности. Скупыми, но выразительными штрихами на камне было вырезано строгое лицо египетской богини Нейт — матери солнечных божеств, которую египтяне именовали «отцом отцов и матерью матерей». Надпись представляла собой первые слова посвященной Нейт молитвы: «О великая мать, рождение которой непостижимо». Интальо отличалось изяществом и выразительностью.
Посетитель кашлянул и скрипнул стулом.
— Мне бы не хотелось торопить вас, Василий Петрович, но, увы, время не ждет. Уже пора обедать, а я еще не завтракал.
— При вашем образе жизни лишний жирок вам ни к чему.
— О лишнем не может быть и речи, — согласился он. — Но я ведь на лишний и не претендую, мне бы свой, довоенный уберечь. Тут рядом с вами есть прелестное кафе. Ежели желаете…
— Нет, благодарю вас.
— Воля ваша, — сказал он и ловко свернул козью ножку. Получалось это у него просто артистически. Казалось, ничем другим он в своей жизни и не занимался. — Ну, что скажете? Как писали солдатики своим женам, жду ответа, как соловей лета.
Гость был прав: пора что-то решать.
— Итак, вы хотите за перстень двадцать тысяч?
— Тридцать, Василий Петрович. Тридцать тысяч золотом.
— Позвольте, но ведь вы пять минут назад просили двадцать.
— Я? — поразился он.
— Конечно, вы, не я же.
— Вы просто не расслышали, Василий Петрович. К тому же это было, как вы сами изволили заметить, пять минут назад, а время — деньги, особенно наше время, время революционных преобразований.
— Откуда у вас перстень?
— Получил в наследство.
— От кого?
— Странный вопрос. — Он повернулся ко мне профилем. — Все считают, что я поразительно похож на деда, не хватает только бакенбардов и поэтического таланта. Не находите?
— Не скоморошничайте!
— А вы не задавайте дурацких вопросов, — разозлился он. — Откуда у меня перстень! Купил, выиграл в карты, подарили, нашел на улице, обменял — не все ли вам равно? Вы деловой человек; а возможность, которую я вам предоставляю, никогда больше не повторится. Вот и хватайте за хвост жар-птицу, а то улетит.
Жулик играл наверняка. Он прекрасно понимал, что я зачарован и именем поэта, и этой вещью, которая, возможно, принадлежала ему. Куда я денусь! Я был опутан прошлым по рукам и ногам. «Милый друг! От преступленья, от сердечных новых ран, от измены, от забвенья сохранит мой талисман…»
Кто знает, может быть, я сейчас держал в руках перстень, который был на пальце Пушкина, когда поэт писал «Моцарта и Сальери», «Евгения Онегина», «Бориса Годунова», перстень, который вместе с гением, сделавшим его своим талисманом, вошел в историю мировой литературы. Из таинственной зеленой глубины камня всплывало прошлое. Оно превращалось то в строчки пушкинских стихов, то в сцены последних часов его жизни, то в шумящие листвой деревья Михайловского. Зеленый камень помнил прошлое. Оно в нем запечатлелось навеки.
— Хорошо, — сказал я и положил перстень на стол, — допустим, мы решили приобрести у вас этот перстень за двадцать тысяч…
— За тридцать, — поправил он.
— Пусть за тридцать. Могу с вами согласиться, что перстень-талисман поэта стоит этих денег. Но…
— Что же вас смущает? — участливо спросил он.
— Чем вы можете удостоверить, что это интальо — перстень-талисман Александра Сергеевича Пушкина?