Густолобов. Вот девка бессмысленная!
Розоватов. А он не только не поплыл, а вдруг обозлился и говорит: «Вы не утонченная дева, а просто дура»! Ах как это было больно. Я до сих пор корчусь весь, как вспомню.
Густолобов. Да, лучше не иметь детей. Вот как я. А скажи, у тебя ужин будет порядочный?
Розоватов. Чем богат…
Густолобов. С водкой, закуской, вином?
Розоватов. Конечно. Я знаю, что ты любишь омары и шабли к жаркому…
Густолобов. Редкий друг ты, Петрусь, даже этого не забыл.
Розоватов (хитро). Ни этого, ни фаршированной рыбы по еврейски.
Густолобов. Еврейская рыба! Чудесно. — И этим ты сразу показываешь, что мы с тобой никогда не были антисемитами. Хотя знаешь, что я слыхал? Будто Паволакий Крушеван тоже любит фаршированную рыбу. И как-то, когда он ее ел, губернатор сказал ему: «а не предпочли ли бы вы фаршированного жида»? Ха! ха! ха!
Роз. Хе-хе-хе… Да… моя программа широкая, гуманная…
Густол. И умеренная конечно?
Роз. И очень умеренная.
Густол. Ну, программа это второстепенное… А постой, я о чем то более важном хотел спросить тебя… и вот позабыл… Еще ехал мимо аптеки и подумал… спросить, сказал себе, Петруся об ужине, об водке и… да, кто у тебя будет? Состав, так сказать, учредительного комитета?
Роз. Вот, вот… я тебе по порядку. Во первых Роберт Готгольдович Гиммельбеер, он здешний пастор. Есть у нас старый пастор, но тот развалина, а это молодой.
Густол. Пастор? Немец?
Роз. Немец. И даже плохо говорит по-русски. Но какая душа! Фиалка… кусочек лазури небесной. Ум философский. У него на лбу даже шишка, знаешь, такая. Влияние на прихожан, а у нас, ты знаешь, немцев пропасть, — колоссальное. Изумительно либеральный, но каким то таким… голубым, серафическим этаким либерализмом.
Густол. Ну, дальше!
Роз. Дальше, Тузов… лесопромышленник. Тяжкая такая фигура, в роде древней каменной бабы, знаешь… с капиталом большим и с капитальным умом. Что то Муромцевское в нем есть… т. е. не в роде Муромцева думского, а в роде Ильи, я хочу сказать.
Потом Мелкина, это уже менее умная и менее богатая представительница капитала, но за то довольно образованная, вообще культурная… И будет крайне полезна обществу… Затем две весьма либеральные молодые личности — Жучков, толстовец и Зейдель, молодой ученый, ужасно знающий, основательный… Я очень люблю его. В гимназии его обожают. Он учитель гимназии. Ну-с, а затем, ты не сердись, но есть и двое радикалов. Они ничего — довольно ручные. Один, правда, очень неприятен, Гуляев некто, говорит всегда, руками машет… галстух красный, курит крепкие сигари… пьет с какой то жадностью. Но невозможно его не пригласить, так как он в самой нежной близости с нашей красавицей Людмилой Васильевной, Мелкиной, то есть. А другая Доробцева, единственная подруга моей дочери. Эмансипантка. Стриженая, но детей у неё восемь человек.
Густ. Компания так себе. Надо, конечно, посмотреть.
Роз. Нет, очень, очень хорошая компания. По моему, если-бы нам пришлось выдвинуть министерство, мы могли бы, право…
Густ. Что-ж пути сообщения я бы взял…
Розов. А я просвещение.
Густол. А ты садоводством еще занимаешься?
Розов. Как же! Какие у меня тюльпаны в этом году. Пойдем, Ванюша… хотя и темнеет, но все таки увидишь.
Густол. Пойдем пока. (Уходят. Сейчас же вслед за ними входит Зоя и Людмила в шляпке).
Зоя. Присядьте на диван, Людмила Васильевна. Папа с Густолобовым куда-то вышли. — Верно, в сад. А других еще никого нет.
Людм. А я, знаете, и дочку свою Верочку решила привести. Что же? — Ей семнадцать лет, она у меня очень начитанная. Она с Михал Михалычем придет. Он ей уроки латинского языка дает.
Зоя. Ах, вот как… Я очень мало знаю Михаила Михайловича, но мне кажется, что он довольно интересный человек.
Людм. Уж право не знаю, как вам сказать, Зоя Петровна: щелкопер он, знаете, шут гороховый… но вместе с тем, как купчихи старого времени говорили — пронзительный мужчина.
Зоя. Я не могла бы полюбить его.
Людм. Вас. Отчего же?
Зоя. В нем есть что-то чрезмерно мужское… жеребцом пахнет.
Людм. Нет, это крепкими сигарами… от него действительно всегда ужасно крепко пахнет… но это ничего.
Зоя. Он вероятно фамильярен и груб в личных отношениях.
Людм. (С тихим смехом). Не без того… Ну, да ведь что же? В конце-концов я хозяйка.
Зоя. Надо быть не только хозяйкой, а богиней своего мужчины.
Людм. Ну, Зоя Петровна, это вы по неопытности говорите.
Зоя. Я опытна умом.
Людм. Нет уж, что нам с вами об этих делах рассуждать… девица не может иметь настоящего понимания, хотя бы всех Мопассанов прочла.
Зоя. Я не только Мопассана, я Крафт Эбинга читала.
Людм. Это что же, тоже романист?
Зоя. Психиатр… В своей замечательной книге он перечисляет все извращения половой жизни: нимфомания, сатириазис, садизм, эротомания, мазохизм и мн. др.
Людм. (Всплескивает руками и смотрит на нее с уважением). Батюшки светы! И вы про все это читали?
Зоя. Да.
Людм. Ну, ну… Вы бы мне эту книжку дали.
Зоя. Вам нельзя.
Людм. Вот-те на! — Я не институтка.
Зоя. Вас это может развратить. А мне… (пожимает плечами). О, насколько выше всего этого стою я. А да, да… Я загадочное существо. И никто, никто не попытался разгадать меня.
(Входит Ольга Ниловна).
О. Н. Кто тут сумерничает? Зосик? А, с Людмилой Васильевной; ну давайте и я присяду к вам. А что же политический кружок?
Зоя. Вот когда соберутся все. Ах, Олечка, какая тоска… вчера целый день писала письма к Оскару… я прочту тебе потом.
Людм. А это кто такой?
Зоя. Оскар Уайльд, знаменитый английский писатель. Он уже умер, но я пишу ему часто.
Людм. Но ответов не получаете?
Зоя. Для вульгарного понимания — нет. Но в сердце моем он тайно отвечает мне.
О. Н. Прочти. А мой то опять сегодня пьяный пришел. И представь с какими-то нежностями. Я его по щеке — опомнился и пошел спать.
Зоя. Вчера я стояла на балконе и смотрела на звезды. И так хотелось мне, чтобы издали прилетела косматая хвостатая комета…
О. Н. Лидка меня рассердила: жмется к пьяному отцу — жалеет. Я говорю: а матери не жаль? — Смотрит волчонком. Не видишь, говорю, что он пьяный, мокрый, пошлый? — Плачет, а за ней и мелочь завыла. Бросила их на Лукерью и марш — марш сюда. Вот они радости любви и семьи.
Людм. Не у всех же так.
О. Н. Конечно… если человек богатый и имеет одну дочь, да еще овдовел кстати и может держать у себя мужчин, как прислугу — тогда каленкор иной… такого семейного счастья может и я пожелала бы.
Зоя. Лучше быть несчастной. От всякого счастья веет пошлостью, будь оно даже раззолоченное, а горе, даже мещанское, все таки имеет в себе что-то величественное.
Густолобов и Розоватов возвращаются, за ними лакей, несущий две лампы, а за ним горничная с огромным чайным подносом.