Часы пробили ровно пять раз, и последний удар, особенно гулкий, эхом прокатился по пустым каменным коридорам, заметался в каждом закоулке здания, проник в небольшую комнатушку и камнем обрушился на голову прикованного к жесткому стулу человека. Тот поморщился и встрепенулся, отгоняя одновременно и сон, тяжелый и липкий, и эхо пяти ударов старых часов, которые монотонно били внутри черепной коробки. И пятый неизменно был особенно протяжным, тоскливым и одновременно ставящим точку в череде смутных видений, что проносились перед глазами заключенного последние несколько часов. Пять ударов, от которых становились дыбом грязные спутанные волосы, от которых по посеревшей коже пробегали мурашки. Пять ударов – и выжидающий взгляд глаз, давно утративших свой цвет, впивается в тяжелую дубовую дверь, а мозг начинает гадать, кто же придет сегодня. С пятым ударом всегда кто-то приходил, чтобы продолжить мучения, длившиеся на протяжении многих недель. Настолько многих, что прикованный тяжелыми цепями к жесткому стулу, Он уже потерял им счет. Он мог назвать лишь тот день, что положил начало концу – Его концу, и концу их всех, но как долго Он уже томится в заключении, в этой комнате, где никогда не было окон, а дверь казалась размытой, Он сказать не мог. В этой комнате было непонятно, день на улице или ночь, сколько прошло дней, недель, месяцев, сколько раз наползали на небо тяжелые тучи и сколько раз ветер уносил их прочь. Человек, прикованный к стулу, даже не был уверен в том, что сама улица еще существует, что Они еще не разобрали ее по кирпичику, по камешку, и не растерли эти камешки и кирпичики в мелкую пыль, как Они поступили со всем тем, что было Ему дорого. Со всем, что Он любил. Со всем, что было Его жизнью и самой сутью Его существования.
Шаги, раздавшиеся за дверью, выдернули Его из раздумий и полудремы, в которую Он снова начал проваливаться. Шаги тоже были похожи на пять ударов. После каждых четырех ритмичных шагов идущий подтягивал за собой какой-то очевидно тяжелый предмет, который скрежетал по каменному полу коридора. «Третий, - подумал пленник, - опять будет крутить пальцы». Он не знал имен своих мучителей, но дал им номера. Первый – сгорбленный старик, который приходил, чтобы медленно, по миллиметру, вгонять иголки ему под ногти. Возраст Второго Он так и не смог определить, потому что не смог заглянуть под капюшон. Второй обычно прикатывал огромную бочку, из которой монотонно капала вода, прямо на Его макушку. Третий был достаточно молод, и силенок его не хватало на то, чтобы тащить за собой огромную доску с отверстиями для пальцев. На поясе у Третьего всегда болтались щипцы, которыми и выкручивали пальцы пленнику. Четвертый – человек средних лет с лицом, изрытым следами оспы – пришел лишь раз и принес огонь. И все Они задавали вопросы. Вопросы, на которые у Него не было ответов. На которые ответов не существовало в природе. Но помимо вопросов, было еще кое-что. Все они грозились Ему визитом Пятой. Пятую Он никогда не видел, но успел понять, что Пятой боятся даже Они. Конечно, Они называли ее не Пятой, нет. Они просто говорили, что позовут Её – и сами пугливо озирались по сторонам. Так когда-то пугались имени Лорда, и от этого становилось еще тоскливее. Он был заточен в этой комнате без окон, прикованный холодными ржавыми цепями к крайне жесткому креслу и должен был отвечать на вопросы, на которые Он не знал ответа, и постоянно бояться, что в любой день, в любую минуту, в любую секунду может зайти Пятая и совершить что-то воистину страшное. Видимо, совершить она могла нечто чудовищное, раз даже мучители Ее боялись. Но колокол отбивал свои положенные пять ударов, где-то скреблись грызуны, по коридору шагали, шаркали, бегали безымянные мучители с номерами, но Пятой так и не было. Он даже порой мечтал о Ее появлении. Казалось, вот сейчас, вот сегодня, именно в этот миг распахнется дверь, впуская в его комнатушку Пятую, которая отберет Его жизнь и тем самым избавит Его от мучений. Иногда за стеной слышались крики и плач – были и другие камеры, в которых сидели другие несчастные, и к ним тоже ходили Они. Иногда Ему становилось интересно, ко всем ли приходят с пятым ударом колокола, все ли в этом месте боятся пяти ударов – и Пятой.
Дверь распахнулась, скрипнув петлями и проскрежетав полотном об каменный пол. На пороге стоял Третий.
- Ты, - проговорил он, стараясь, чтобы в его голосе звучали устрашающие нотки, но было слышно, что он напуган. За спиной у Третьего стояло ведро с мутной водой, а на локте болталась тряпка, выглядевшая так, будто ею пытались отмыть коридор.
- Что? – Он прищурился, пытаясь рассмотреть лицо Третьего. Кто-то из его мучителей – кажется, это был Второй – не брезговал ударами по голове, после которых глаза надолго застилала пелена.
- Мне велено тебя умыть, - Третий швырнул тряпку в воду, наскоро смочил ее водой и шлепнул тряпкой по Его лицу. Вода пахла чем-то тухлым, а несмоченный уголок тряпки, сухой и жесткий, больно царапал кожу.
- Зачем все это? – спросил Он, когда Третий, наконец, закончил с процедурой, которая должна была называться умыванием.
- Она хочет тебя видеть, - бросил Третий, и Он заметил, что руки Третьего крупно дрожат. Не говоря больше ни слова, Третий бросил тряпку обратно в ведро, и вышел, закрыв за собой дверь.
«Пятая, - промелькнула в Его голове мысль, и мысль эта была торжествующей. – Наконец-то я увижу Пятую. Надеюсь, она расправится со мной быстро. Надеюсь, это будет не больно». Он всегда был трусом. О, да, теперь-то Он это признавал. Он был трусом, Он боялся боли, но мучители научили Его не бояться, приучили к боли. И отучили надеяться. И вот теперь луч надежды пробился-таки сквозь пыльные коридоры и зажег огонек в Его сердце.
В коридоре раздались шаги, которые Он еще никогда не слышал. Они не были похожи ни на шаркающую походку Первого, ни на тяжелую поступь Второго, ни на приближение Четвертого, сопровождавшееся несвязным бормотанием и щелчками. Эти шаги были легкими, почти бесшумными, терявшимися в шорохе ткани, но все же эта была поступь Пятой. Он понял это сразу. Шаги Пятой напоминали шаги самой смерти. В этих звуках слышалась решительность, с которой Пятая приближалась к Его комнатке. В них была вся неоспоримость Ее решения и неотвратимость Его судьбы.
Дверь отворилась с неизменным скрипом и противным скрежетом дерева о камень. Он иногда думал, что уголок дверного полотна давно должен был процарапать борозду в камне пола, или же что само дерево должно не выдержать и стесаться в этом месте. Но и то, и другое было упрямым. Почти таким же упрямым, как Он, когда цеплялся за свое незнание и невиновность в том, чего не совершал по собственной воле. Он не был виновен в том, что сопровождало Его с самого рождения. Иногда, задумавшись, Он сравнивал обвинения мучителей с тем, как если бы его обвинили в наличии почек или сердца.
На пороге стояла фигура в темно-фиолетовом плаще, а на груди у нее был вышит черный факел. Лицо Пятой скрывала черная маска с фиолетовыми полосами. Они избрали себе странные цвета, Он давно это заметил. Но если Они носили просто фиолетовые одежды, то Пятая превзошла их всех. «Скорее всего, - подумал Он, - Пятая намного выше их по иерархии».