Наверное, Ванзаров подбирал слова, чтобы напомнить, кто он такой. Но старания пропали зря. Ему торжественно распахнули объятия:
— Кого я вижу! Какая встреча! Кто к нам пожаловал! Сатрап и палач, жандарм и душитель свободы!
— И я рад вас видеть, Ирис Аристархович, — ответил Ванзаров. — Спасибо, что не забыли. Только я не жандарм. Служу при сыскной полиции. Если угодно — сыщик. Но не палач.
— Да знаю, знаю! — закричал профессор Окунёв на всю лестницу. — Обидеться вздумали, студиоз мой непутевый? Так это зря! Искренно рад вас видеть. Жандарм или сыщик — какая разница. Душить свободы — и точка. Вообще говоря, я вас и на порог пускать не должен за то, что вы с собой сделали.
— Как видите, цел и даже несколько упитан.
— Ах, это глупости! Кого волнует телесная оболочка. Но что вы натворили с вашей научной карьерой! Кому сказать: лучший студент вместо того, чтобы заниматься наукой, отправляется служить в полицию! Это чудовищно! Неслыханно! Позор! За это вас стоило прогнать немедленно… Но, так и быть, заходите!
В квартире профессора было не топлено. Хозяин на домашний халат накинул теплый плед. Гость должен был снять пальто из вежливости. Ванзаров давно не бывал здесь. В кабинете с прежних времен мало что изменилось. Полутьма, глухие шторы, шеренги книжных шкафов с золотыми корешками, письменный стол под зеленой лампой. Над ним репродукция с гравюры Рембрандта: доктор Фауст вызывает светящийся шар с магическими письменами. К запаху пыли примешивался тонкий аромат чего-то изысканно неприятного.
Ванзарову указали на шаткий стульчик. Профессор уселся в скрипящее кресло и пристально посмотрел на бывшего студента.
— Как вижу, служба преступному режиму идет вам на пользу, — сказал он с брезгливой миной.
— А вы чем теперь занимаетесь? — Ванзаров попробовал наладить светский разговор.
— Все тем же, коллега: беспощадно борюсь с глупостью религии. И поверьте мне, пройдет не так уж много времени, когда мы разоблачим ложь, которой потчуют народ все эти попы, муллы, раввины и прочие. Надо освободить сознание человека от рабского преклонения перед несуществующим призраком и дать ему свободу. Только отказавшись от религии, человек может ощутить всю красоту этого мира и наполнить свою жизнь весельем. Пора уже растоптать эту гадину, которая принесла столько бед. И еще принесет, поверьте мне. Но ничего, близится час расплаты. За все воздадим: за костры инквизиции, за все эти языческие камлания, называемые литургией, за 365 запретов, за вопли муэдзинов, за вертящиеся барабаны. Человеку ничего этого не нужно. Чем скорее он это осознает, тем быстрее вступит в эпоху счастья. Все эти опиумные, по выражению Маркса, грезы разлетятся дымом. И тогда человек увидит правду: небеса пусты.
— Что же человек увидит без бога? — спросил Ванзаров.
— Он увидит глубины свободы!
— Вы полагаете?
— Это вопрос решенный!
— Как скажете, профессор.
— В вас говорит полицейский! — закричал Окунёв. — В человеке есть все, что нужно. И только в нем. И нигде более. Не надо выдумывать миражи… Постойте, а зачем это вы пожаловали? Не вести же со мной богословский диспут.
Ванзаров согласился, что пришел не за этим. И спросил, может ли он рассчитывать на помощь. От профессора не потребуется служить преступному режиму, нужно всего лишь узнать одного человека. Окунёв немного покапризничал и согласился, не уставая повторять, что такое одолжение делает исключительно бывшему студенту. А полицейскому — никогда.
Поблагодарив со смирением, Ванзаров извлек фотографию жертвы, показал профессору и спросил, известен ли ему этот господин. Окунёв презрительно фыркнул:
— Ради этого навестили меня после десяти лет забвения? Вы стали мелочным, Ванзаров… Что ж, раз это вам так нужно… Да, я знаю этого человека. Это мой хороший и давний друг.
— Как его зовут?
— Наливайный Иван Иванович. Вам достаточно?
— Где он проживает?
— Понятия не имею! Кажется, в Нарвской части… Позвольте, а что за снимок такой странный… Глаза закрыты, волосы в беспорядке. Где вы это взяли?
— Обычный снимок полицейского фотографа.
— Иван арестован?! Он в тюрьме?!
— К сожалению, нет. Сегодня утром его нашли мертвым на льду Невы.
В петербургском окружном суде произошел вчера крайне редкий инцидент. В 3-м уголовном отделении под председательством г-на Карчевского должно было слушаться дело о запасном фельдшере М. Иванове, обвиняемом по 2-й ч. 1612-й ст. и 3-го п. 1610-й ст. уложения о наказаниях (поджог). На судебное заседание были вызваны присяжные заседатели и многочисленные свидетели. Явился и сам подсудимый, находившийся до этого на свободе. Приступая к рассмотрению дела, председательствующий объявил заседание открытым, но тут оказалось, что Иванов мертвецки пьян. Рассматривать дело при полной невменяемости обвиняемого представлялось решительно невозможным.
После заявления об этом товарища прокурора окружной суд постановил дело запасного фельдшера М. Иванова ввиду его безобразно-пьяного состояния отложить слушанием, а самого обвиняемого-пьяницу заключить под стражу. Присяжные заседатели и свидетели распущены.
Окунёв схватился за виски и зарыдал в голос. Слезы катились крупными градинами. Лицо пошло красными пятнами, с носа свесилась мутная капля. Ванзаров предложил воды, но его оборвали жестом. Профессор глубоко всхлипнул, охнул и отер слезы рукавом, словно артельщик.
— О боже, какая трагедия, — проговорил он. — Как это случилось?
— Именно это необходимо выяснить, — ответил Ванзаров. — Могу рассчитывать на вашу помощь?
— Помощь?.. Какая тут помощь… Чем теперь поможешь… Его нет… И все… Что же теперь делать-то?
— Вы были близкими друзьями?
— Да-да, вроде того…
Профессор перестал замечать гостя, о чем-то размышляя. Глаза его суетливо бегали, словно он попал в западню и старался найти выход из неразрешимой ситуации. Наконец, будто очнувшись, он спросил:
— «Нашли мертвым» — это что значит на вашем полицейском жаргоне?
— Тело обнаружил городовой при утреннем обходе, — ответил Ванзаров.
— Что же это получается: Иван замерз ночью?
— Не совсем так: господин Наливайный был, скорее всего, убит.
— Ванзаров, объясняйтесь яснее. Я не понимаю вашей белиберды «скорее всего»! Или забыли, что такое речь культурного человека?
— Если это так интересует, ради вас нарушу тайну следствия. Вашего друга напоили довольно необычным веществом. Очевидно, после этого он шел куда-то поздней ночью, ошибся дорогой, вышел на лед, упал и замерз. Как отпетый пьяница. Если ему не помогли и в этом.
— Какая трагедия… Но что же теперь делать?
— Что вас беспокоит?
— Беспокоит? — закричал Окунёв. — У меня погиб бесценный друг, а вы еще спрашиваете о беспокойстве!
— Спрошу о другом: господин Наливайный был у вас в гостях?
— Нет-нет, его не было, — быстро ответил профессор. — И меня не было.
— А где вы были?
— Пригласили на новогодний бал Бестужевских курсов почетным гостем.
— Бестужевские… Это поблизости, на Васильевском?
— Да, на 10-й линии. Меня видели сотни людей. Коллеги поднимали в мою честь тост. Я не возвращался ночью в маске, чтобы отравить Ивана.
— Я вас не подозреваю.
Профессор печально усмехнулся:
— О, я вижу вас насквозь! Вас уже интересует, есть ли у меня алиби. И это ваша благодарность за помощь?
Ванзаров заверил, что очень благодарен профессору.
— Могу ли задать непростой вопрос, Ирис Аристархович? — спросил он.
Профессор махнул рукой: мол, теперь уже все равно, делайте что хотите.
— Вы знали, что Иван Иванович был… не в полном смысле мужчиной?
— Уже и в это нос сунули, — сказал Окунёв презрительно. — Да, я знал его тайну. И что с того? Он нес свое бремя мужественно. Ему было нелегко. Он много страдал и мучился, искал утешения в религии, но нет религии, что утешила бы гермафродита. Понимаете это?! Что ему оставалось? Он мог бы покончить все разом, но выбрал жизнь. Каждый день он шел на невидимый подвиг. И каждый день побеждал. Это заслуживает уважения.