Переведя дух, Реджина на короткий миг поддалась эмоциям и призналась:
– Но сейчас жалею. Жалела последние пять лет. Несмотря на попытки убедить себя в том, что ты повела себя, как эгоистка, или играла мной, я все же… желала никогда не произносить тех слов. Они стоили мне по меньшей мере друга.
– А по большей? – тихо спросила Эмма так, как будто боялась услышать ответ. Но ей было нечего бояться, поскольку Реджина часто задавалась вопросом, как бы все сложилось, выбери она тогда Эмму.
– А по большей… они стоили мне того, что могло бы стать моим счастливым концом, и я презираю себя за это больше всего.
Реджина слышала, что Эмма затаила дыхание, но долго не произносила ни слова. Ёжась под пледом и дрожа от холода, Эмма спросила:
– Ты поэтому так себя ведешь? Ты сожалеешь, что тогда оттолкнула меня, и теперь, когда я снова рядом, хочешь узнать, не пустышка ли все это? – В её словах звучало обвинение, а не любопытство, и Реджина закусила щеку от чувства вины.
– Я и так знаю, что не пустышка, Эмма. Я, конечно, далеко не подарок, но точно не идиотка, – Поджав губы, она взглянула на очертания луны, мягко обнимая Эмму за талию. Реджина тихо вздохнула прежде, чем продолжить. – Но целовать тебя было эгоистично с моей стороны; мои желания могут не совпадать с твоими, и мне следовало подумать об этом до поцелуя. Долгое время мои чувства к тебе были погребены под слоем злобы и обиды, и теперь, когда эти чувства медленно испаряются, я не знаю… если говорить начистоту, я не знаю, что со всем этим делать. Я знаю только, что, как ни странно, очень нуждаюсь в тебе. И это… это чувство очень сильное, оно причиняет боль, и я не уверена, откуда оно взялось и как долго живет во мне.
Эмма никак не отреагировала на слова Реджины, но и не отстранилась от нее. Реджина же, выдохнув, закончила извиняющимся голосом:
– Я знаю, что после всего, что было между нами, – после эмоциональной пытки, через которую ты прошла из-за меня, – для тебя мой поступок, наверное, как пощечина, и я прошу прощения за это, – отведя взгляд и понимая, что даже эти слова прозвучали эгоистично, Реджина мягко произнесла, – просто я подумала… подумала, что ты должна знать о моих чувствах.
Эмма долго молчала, но Реджина видела, как она тяжело сглотнула, слегка пошевелилась и неловко откашлялась. Наконец, после длительного молчания, Эмма произнесла только:
– Я… чертовски замерзла.
Реджина выдохнула, даже не заметив, что задерживала дыхание, и, хотя ответ Эммы ее разочаровал, просто кивнула в знак согласия.
– Тогда пойдем, дорогая, нужно отвести тебя в дом.
Вернувшись в дом, Эмма включила электрический камин и села рядом с ним, а Реджина налила им выпить и, передав один стакан Эмме, села в кресло рядом с ней. Реджина понимала, что ей нужно пространство, и не хотела давить.
Какое-то время они просто пили в молчании, и Реджина наблюдала, как свет играет на лице Эммы, неожиданно для себя восхищаясь тем, как хороша Эмма в мягком свете ламп. Это было странно: она чувствовала к Эмме только злобу и не давала самой себе увидеть, что находится прямо у нее под носом. Возможно, поэтому теперь она испытывала вину и сожаление и очень не хотела думать, что тогда сделала плохой выбор.
Но зато как плохо ей было теперь!
– Ты помнишь, – произнесла Эмма после долгого молчания, завернувшись в плед и отрешенно глядя на танцующие языки пламени. – Прошло целых пять лет, а ты помнишь каждое сказанное мне слово.
– Да.
Эмма сглотнула.
– Почему?
Реджина недолго помолчала, делая еще один глоток виски. Когда жидкость обожгла горло и разлилась по телу успокаивающим теплом, придавая ей немного уверенности, она произнесла:
– А как ты думаешь?
Но Эмме этого было мало:
– Скажи мне.
Реджина негромко вздохнула и погрузилась поглубже в кресло.
– Потому что это значило для меня гораздо больше, чем я признавала, и я… довольно давно об этом думаю. Хоть я и злилась на тебя, та ночь… въелась мне в память, и я не смогла забыть о ней.
Эмма кивнула в ответ на ее слова, но промолчала. Она так и сидела молча на деревянном полу, неспешно потягивала виски и глядя на пламя. Реджина не знала, что и думать; она не имела ни малейшего представления о том, что чувствовала Эмма, и понимала только, что та сильно сомневается, может ли снова ей довериться.
Наконец Эмма заговорила:
– Почему тебе не нравится Рождество? – она взглянула на Реджину, и было что-то такое в ее взгляде, что Реджине не удалось разгадать.
Реджина, не ожидавшая такого вопроса, нахмурилась.
– Что?
– Ты слышала.
– А я и не говорю, что не слышала, дорогая; я просто не понимаю, с чего вдруг такой вопрос, – ответила Реджина, озадаченная внезапной сменой темы. Эмма молчала и выжидающее смотрела на нее, и тогда Реджина наконец осознала, в чем дело. Это было своего рода испытание.
Эмма проверяла, доверяет ли ей Реджина настолько, чтобы поделиться чем-то столь личным. Она хотела знать, что именно Реджина к ней чувствует: сексуальное влечение, обыкновенное желание добиться ее или, может быть, что-то более глубокое и важное.
Реджина сделала еще глоток и шумно выдохнула. По правде говоря, она никогда не думала, что кто-то заметит ее отношение к Рождеству, что кого-то это заинтересует.
– Дело не в… не в самом Рождестве. Мы его не отмечали там, откуда я родом. Вместо этого мы праздновали Зимнее Солнцестояние.
Эмма молчала, ожидая, продолжения.
– Не то, чтобы я не люблю Рождество, дело в том, что оно напоминает мне о событиях… очень болезненных, – тихо призналась Реджина, нервно постукивая ногтями по стакану. – Мать имела обыкновение осыпать меня подарками – по крайней мере, ей хотелось, чтобы я так думала. Я видела их, как они лежали в ряд и будто бы ждали, когда их откроют, а когда приходило время, я вдруг вела себя «плохо», и в качестве наказания подарки у меня забирали. Так было каждый год. Прошло довольно много времени, прежде чем я поняла, что это был еще один способ сломить меня, подчинить себе и напомнить, что это она владеет мной, и что я ничего не «заслужу», пока она не позволит. Я ненавидела ее за это, потому что даже осознав, что она делает, я не перестала надеяться, что, возможно, именно в следующем году она наконец позволит мне получить подарки, что, в конце концов, сочтет меня достойной вознаграждения.
- Так, ты не любишь Рождество, потому что оно.. напоминает о том, как твоя мать поступала с тобой? – мягко и осторожно поинтересовалась Эмма. Реджина тихо рассмеялась.
- Нет. Нет, совсем не поэтому.
Эмма нахмурилась, и Реджина пояснила:
– Моя мать всегда так себя вела, я могу связать каждый день своей жизни с эмоциональным насилием, которое она учиняла, так что нет, дело совсем не в этом, – она замолчала и сделала еще один глоток алкоголя, прежде чем продолжить. – Как-то раз после предполагаемого обмена подарками я сбежала в конюшни и заплакала, уставшая быть легкой мишенью в играх моей матери, жадной до власти и контроля. И… и там меня нашел он.
– О, – прервала ее Эмма, наконец осознав, с чем именно Рождество ассоциируется у Реджины, – Дэниел. Тогда… тогда ты встретила Дэниела.
Реджина кивнула, чувствуя, как горло сжалось от нахлынувших воспоминаний. Она опустила взгляд на стакан в руках и грустно улыбнулась.
– Это было мое счастливое воспоминание, – мягко выдохнула она. – Но… даже счастливые воспоминания начинают причинять боль, когда ты знаешь, чем все закончилось. Каждый год я вспоминаю о том, как начиналась наша история, а это, в свою очередь… напоминает о том, чем она в конечном итоге закончилась. Она случилась давно, но иногда все равно кажется, что я не могу думать ни о чем другом. Боль со временем не утихла.