— Значит, я правильно догадалась — королеву-мать освободили они?
— Вы непозволительно умны для женщины.
— О, нет, сир! Я ужасно глупа. Я ничего не понимаю…
— И слава Богу!
— Вы же сами приказали отправить ее в Компьен. И даже послали туда пехотный полк, чтобы охранять.
— Нет, чтобы оборонять, — и король многозначительно поднял указательный палец.
— А теперь сами приказали ее освободить.
— Тайно, милая Марго, тайно!
— Но почему, сир?
— Потому что она моя мать.
Некоторое время Марго размышляла, наморщив лобик.
— Получается, сир, что заточил ее король, а освободил любящий сын? Дайте, я вас поцелую за это! — и Марго с непосредственностью юной девушки обняла короля и громко поцеловала.
Людовик немедленно воспользовался этим и принялся целовать девушку — в губы, потом в нежную шею, потом ниже, в упругую, увенчанную розовым соском грудь.
— Ваше величество… утро… светло… — слабо запротестовала Марго.
Но король, ощутив впервые за многие годы могучее желание, целовал ее все нетерпеливее и настойчивее...
Кардинал лежал в своей просторной, с причудливым балдахином кровати, утопая в подушках.
Сон не приходил.
Перед глазами крутилась хитрая физиономия д'Артаньяна со скрытой под усами ухмылкой и бесенятами в глазах, входящего в кабинет, и радостное, нет, не просто радостное, а восхищенное изумление, написанное на лице короля.
Такого унижения он еще не испытывал.
Даже когда после ареста Анри де Талейрана молодой герцог де Монморанси, первый кавалер Франции, титуловав его с едва скрытым пренебрежением “маркиз”, сказал ему: “Берегитесь, маркиз, вы замахнулись на пэра Франции, чей род восходит к Капетингам!” — он не почувствовал себя столь униженным.
Возможно, потому, что его род восходил только к четырнадцатому веку и так бы и затерялся, если бы не удивительная карьера отца, Франсуа дю Плесси, дворянина из Пуату, ставшего великим Прево Франции и получившего титул “маркиза” за ревностную службу…
Он сел, усилием железной воли изгнал из мыслей память об унижении и заставил себя думать о том, чем грозит ему и Франции побег королевы-матери.
Инфанта Изабелла все еще остается в Брюсселе и наверняка оказывает поддержку Марии Медичи. Изабелла предана дому Габсбургов и будет делать все, что сочтет полезным для них.
С другой стороны, Нидерланды, этот клочок Европы, слишком давно охвачен огнем восстаний, волнений и революций. Испанскому владычеству фламандцы покорились, но не смирились с ним. Едва ли инфанта рискнет сделать больше, чем просто оказать гостеприимство родственнице. И, скорее всего, будет щедра настолько, насколько раскошелится ее племянник в Мадриде.
А племянник, Филипп III, как явствует из интриги, затеянной испанским коллегой Ришелье, кардиналом Оливаресом, еще не готов вступить в войну с Францией. Из этого следует, что старая королева, сбежав в Бельгию, уже не сможет на чужой территории собирать войска.
Он упал на подушки.
Что же получается? Что молодой король, подтолкнув мать на побег, оказался более мудрым, более дальновидным, чем он, кардинал? И, главное, показал, что у него есть политическая воля! Неужели мелькнувшая догадка верна? И став мужчиной, король обрел волю и характер? Кардинал вспомнил плохо скрытое удовольствие, с которым король наблюдал сцену театрального появления мушкетеров, и заскрежетал зубами.
Он простил д'Артаньяну историю с миледи, вернее, унизил его милостью, подарив мальчишке патент лейтенанта.
Второй раз этого не будет.
Он позвонил в колокольчик. Появился слуга.
— Ванну. Затем парадное облачение. Подготовить большой выезд. Передать лейтенанту де Жюссаку, чтобы ждал меня на плацу со своим взводом гвардейцев. В парадных мундирах. Иди.
Подходя к карете, кардинал еще раз оглядел внимательным взором своих гвардейцев, готовых по знаку де Жюссака сесть в седло. Красные плащи, красные перья на шляпах, красные перчатки с высокими раструбами и мрачные, серые лица.
Ничего удивительного, подумал он с раздражением, сердясь неизвестно на кого, так опозориться: не суметь целым взводом, да еще с помощью немцев, остановить четырех мушкетеров, пропустить их в мой кабинет! А теперь им предстоит промаршировать перед мушкетерами, сопровождая меня, под градом насмешек и молчать, стискивая зубы. Вправе ли я подвергать их такому унижению только потому, что подвергся ему сам?
— Лейтенант, — подозвал он де Жюссака, — я решил ехать без конвоя. Возвращайтесь во дворец.
На лице де Жюссака отчетливо проступали, сменяя друг друга, самые разнообразные чувства: облегчение, злость, стыд и, что приятно порадовало кардинала, ярость.