Наконец, появился Людовик в сопровождении принцев Конде и Конти и губернатора провинции Лангедок герцога Монморанси. Король улыбался. Море придворных вдруг вспенилось и опало — это одновременно обнажились сотни голов, покрытых до того шляпами с перьями, и склонились в поклоне. Король небрежно махнул рукой в знак приветствия и нетерпеливо оглянулся — Анна Австрийская не торопилась… Но вот и она! Верхом на серой в яблоках красавице-кобыле, в нарядной амазонке и в шляпе с узкими полями — этой моде еще только предстояло завоевать Европу.
Король уже собрался дать сигнал к отъезду, когда прискакала и резко осадила коня герцогиня ди Лима, привлекая своим опозданием всеобщее внимание. Она красовалась на великолепной белой лошади без единого темного пятнышка от челки до расчесанного пышного хвоста. Герцогиня сидела в седле по-мужски и одета была в колет с пышными кружевами, отложным воротником, узкие бриджи, выгодно обтягивающие ее стройные, может быть, чуть полноватые бедра, и короткие замшевые сапоги с намеком на отвороты, что делало их похожими на игрушечные ботфорты. За плечами герцогини вился легкий короткий плащ, и по нему рассыпались свободными волнами иссиня-черные волосы. Ди Лима была столь хороша в своем необычном наряде, что королева Анна невольно прикусила губку, а принцы склонились в низком поклоне, чуть ли не подметая каменные плиты площади перьями своих шляп. Король встретил ее недовольным вопросом:
— Вы одна, герцогиня?
— Да, ваше величество.
— Я же повелел вашей племяннице быть непременно на охоте!
— У нее разболелась голова, сир.
Д'Артаньян, сопровождавший короля при выезде из Лувра, расслышал эти слова и облегченно вздохнул. Ему вспомнились слова Маргариты, сказанные ею как-то мельком о том, что она ненавидит охоту, так как ей ужасно жалко бедных, обреченных зверюшек, бессильных против мушкетов и свирепых псов.
Король промолчал, тронул своего коня шпорами и поскакал в сторону старых Сент-Антуанских ворот кривыми улочками, в обход Гревской площади, чтобы не видеть мрачного эшафота, пустых лож для знати и уже собирающихся, как он полагал, первых, жадных до зрелищ парижских зевак.
Охотники давно миновали городские стены Парижа, когда на Гревскую площадь приехал кардинал.
Зевак было немного. Он отметил это про себя, быстро поднялся по скрипучим ступеням в центральную ложу и сел в кресло. Приоткрыв тяжелую парчовую занавеску, выглянул. Места для знати пустовали, а небольшая кучка горожан совсем не напоминала ту толпу, что собиралась всегда на площади в дни казней. Обычно люди съезжались даже из окрестных деревень, занимали места поближе к эшафоту затемно, чтобы не пропустить ни прощального взгляда жертвы, ни того сладостного для каждого зеваки мгновения, когда глаза на отрубленной голове еще продолжают жить…
Кардинал, конечно же, отлично понимал значение столь стремительно организованной по приказу короля охоты в разгар лета, когда кабаны бестрепетно жируют с маленькими поросятами и подсвинками недалеко от селений и замков. Это был знак монаршего неудовольствия. Но он не ожидал, что даже его верные сторонники, в том числе и граф де Рошфор, не явятся на казнь. Рошфор вообще удивлял его последние недели своим поведением: всегда безукоризненно выполнявший самые сложные поручения кардинала, он стал все чаще, говоря языком кавалеристов, давать сбои. История с письмом герцогини ди Лима тому пример. И еще: он так и не сумел отыскать или перехватить де Фаржи, которую нагло похитили из-под носа у десятка его гвардейцев и альгвазилов…
На помосте появился палач.
Сегодня этот человек, всегда невозмутимый, даже если на плахе лежала голова принца, выглядел неуверенным. Его сбивала с толку и приводила в смятение предстоящая работа: отрубить портрету мадемуазель де Фаржи голову так, словно это живая голова живой женщины, что было бы для него привычным и понятным.
И вдруг Ришелье, глядя на потерявшего лицо палача, понял, что и он, первый министр и кардинал, потерял в определенном смысле слова лицо, что ярость завлекла его, обычно рассудительного и умеющего сдерживать себя, слишком далеко.
Словно для того, чтобы подтвердить эту мысль, в дальнем конце площади высокий, звонкий юношеский голос запел:
Наверняка какой-то студиоз из Сорбонны, — подумал кардинал и приказал капитану своих гвардейцев: