Он же, заприметив меня, встаёт с диванчика и улыбается.
— Мир пятихвостым! — говорит он. — Альма-матер кругом т-т-твоя. Хочешь?
Он показывает на какой-то кислотно-синий коктейль, стоящий перед ним, но я отказываюсь.
— Зря, зря, зря, очень зря, понял, да, зря. Зрим, да не видим. Права не отнять, как и волю, так что я б-б-беспомощен.
— Простите, а почему вы так странно разговариваете? — вдруг подаёт голос Нане.
Стыдно признаться, но сестра так тихо себя вела, что я успела забыть, что она стоит за моей спиной.
— Потому что вокруг всё блестит и слышит, смекаешь, смекаешь, сечёшь? Бегает, бегает, светится, и как в старину г-г-газетки всем раскидывает. А кто его знает, что в тех статьях? Меня там нет.
Я наклоняюсь к Нане и шепчу ей на ухо.
— Он так шифруется от гердянок. Ты не подумай, это не шизофазия. Просто роботы не способны осмысленно воспринимать его речь, а люди, если постараются — могут. У него и татуировки на лице для той же цели.
— А что код на лбу означает?
— Лучше тебе не знать.
Вот так, а некоторые думают, что это я параноик.
— З-з-зачем тело здесь? — спрашивает Румер.
— Нужна помощь, как прошлый раз. Та хата сгорела, так что нужны ключики от новой. Подсобишь?
— А полотно? Имеется, сыщется, носится? Прошлый раз точку вспорол просто к-к-кайф, а вот монетка, ну… Скажем, не блестела, сияла.
Я лезу в сумочку и достаю оттуда маленькое кольцо-ринфо. Румер берёт его и вертит в руках.
— Проверю на з-з-зубок. Там сколько?
— Два часа.
— Ой, мать, зачем так длинно? Чем короче — тем лучше. А вы любите петлей наворотить. С таких небес з-з-звёзд не наловишь.
— Бери, что дают. Другого нет.
— Ай, ладно. Сидите, когда-нибудь вернусь.
Румер встаёт и уходит, а я сажусь на его место и жестом приглашаю Нане сесть напротив. Она медленно опускается на диванчик, о чём-то глубоко задумавшись.
— Что вообще произошло? — спрашивает она. — Я ничего не поняла. Что на том кольце?
— Вирфильм.
— Какой?
— Мой. Ну, условно мой. Лермушкин доделал его неделю назад.
— И зачем он Румеру?
— А как иначе ты расплатишься? Чем ты можешь поделиться с другим человеком, чего он сам достать не сможет? Правильно: временем и талантом. Румеру, как и всем остальным, нужен соцрейт. Просто так дать ему соцрейт я не могу, потому что этим занимаются роботы и строго следят за системой. Но я могу дать ему интеллектуальную собственность, которую он может выложить как свою, и получить за неё соцрейт. Прошлый фильм принёс ему всего каких-то десять тысяч, вот он и расстроен. Но это совсем другая вещь. Лермушкин уверен, что выстрелит. А я думаю, он переоценивает собственный режиссёрский талант.
Мимо проезжает робот-официант, я останавливаю его и прошу сделать дайкири.
— А ты что-нибудь будешь? — спрашиваю я у Нане.
— Яблочный сок.
Робот принимает заказ и уезжает.
— Почему ты не хочешь выпить? Нам всё равно тут торчать пару часов, пока Румер посмотрит фильм.
Нане пожимает плечами.
— Ты же знаешь, я в жизни алкоголь не пила. И как-то нет желания.
Ну да, такова моя сестра. Трезвость и ясность ума — её единственное оружие, с помощью которого она выживает в этом мире. Только рациональное мышление и материалистический подход ко всему. Одна из причин, по которой она смогла пережить травму, оставленную отцом. Помимо занятий с психотерапевтом, конечно.
Вскоре нам приносят напитки, и дальше мы молча смотрим на танцующих внизу людей. Какая беспечность. Им всё преподносят на блюдечке, готовое, не нужно работать, не нужно стараться, можно хоть всю жизнь потратить на бесконечное веселье и прекрасно провести время. И плевать, что ты ограничен куполом, что за тобой целыми днями наблюдают роботы, что ты под гнётом диктатуры Златограда, и когда умрёшь, то ничего после себя не оставишь. Что был человек, что нет. А так ли уж важно что-то после себя оставить? По сути, это лишь наша слабая попытка найти в жизни хоть какой-то смысл, а точнее — придать его ей. Но может сам процесс жизни и есть смысл? С этим утверждением согласились бы буддисты и даосы. И я уверена, что они правы. Но человек слабое существо — он подвержен инстинктивному животному ужасу перед лицом неизбежной смерти, которое заставляет его искать этот самый смысл жизни, в надежде, что все его страдания имеют хоть какую-то ценность. А на самом деле нет. Ни его жизнь, ни его страдания ничего не стоят. Суета сует, всё суета и томленье духа, как писал Экклезиаст. Но если исчезнет страх смерти, то человек, наконец, сможет взглянуть на себя и свою жизнь по-новому. Избавившись от этого важнейшего движущего фактора, как изменится общество?