Четверо друзей переглянулись и засмеялись.
– Да, – сказал врач, – от нас вы всего добились вежливостью. Предположим, что вы нарушите слово. Неужели пришлось бы писать, что вы были с нами грубы?
– Вероятно, – кивнул Пиньон. – Если бы я напечатал ваши истории, я написал бы, что ворвался к доктору и не дал ему оперировать, пока он мне не рассказал всю свою жизнь. Машину мистера Нэдуэя я остановил, когда он ехал к умирающей матери, и вырвал у него соображения о Труде и Капитале. К вам я ворвался, вас схватил в поезде, иначе редактор не поверит, что я настоящий репортер. На самом же деле все это не нужно, надо просто говорить с людьми уважительно или, – едва улыбнувшись, прибавил он, – не мешать, когда они с тобой говорят.
– Как вы думаете, – медленно спросил высокий, – публика действительно это любит?
– Не знаю, – ответил журналист. – Скорее – нет. Это любит издатель.
– Простите меня, – продолжал собеседник, – а вы-то, вы сами? Неужели вам приятно, что от Мэна до Мексики вас считают каким-то грубым громилой, а не мягким, просвещенным, воспитанным джентльменом?
– Что ж, – вздохнул журналист, – всех нас иногда не понимают.
Все немного помолчали, а потом доктор Джадсон повернулся к своим друзьям.
– Господа, – сказал он, – предлагаю принять в наш клуб мистера Ли Пиньона.