— Я сама готовила, не знаю, понравится тебе или нет, но…
Произнося эти слова, Акари свернула упаковку от бэнто и отложила её в сторону.
— …Если хочешь, поешь, — смущённо добавила она.
— …Спасибо, — еле слышно сказал я. В груди опять поднялась волна жара, глаза были на мокром месте, и я, устыдившись слабости, приказал себе сдерживать слезы до последнего. Вспомнил о пустом желудке и выпалил:
— Я здорово проголодался, правда!
Акари радостно засмеялась.
Рисовый колобок оказался неожиданно тяжёлым. Я откусил от него большой кусок. Пока жевал, снова чуть не расплакался, опустил голову, чтобы Акари ничего не заметила, проглотил рис. Этот колобок был для меня вкуснее всего на свете.
— В жизни не ел такой вкуснятины! — честно сказал я.
— Это вряд ли…
— Честное слово!
— Просто ты очень голоден.
— Думаешь?
— Конечно. Я тоже поем, — сказала Акари весело и взяла себе онигири.
Какое-то время мы ели приготовленную Акари еду. И гамбургеры, и яичные роллы оказались на удивление вкусными. Застенчиво улыбаясь, Акари не без гордости сообщила:
— Я пришла из школы и сама быстро всё приготовила. Мама мне помогала, но совсем чуть-чуть…
— А что ты сказала маме, когда уходила?
— Я написала ей записку: даже если я очень-очень сильно задержусь, пусть не волнуется.
— Я сделал то же самое. Только твоя мама, наверное, всё равно волнуется.
— Угу… Но это ничего. Когда я готовила, мама спросила, для кого это, я засмеялась, и мама тоже улыбнулась. Я думаю, она всё поняла.
Непонятное «всё» меня встревожило, но я решил пропустить эти слова Акари мимо ушей и продолжил есть колобок. Онигири были огромными, я съел по два колобка каждого вида и понял, что сыт.
Мы сидели напротив печки, и тусклый желтоватый огонь, освещавший крошечный зал ожидания, приятно грел коленки. Мы совсем забыли о времени, пили ходзитя и безмятежно болтали на общие темы. Ни я, ни Акари не вспоминали о том, что надо возвращаться домой.
Нам не нужно было знать, что думает другой, мы отлично понимали это и без слов. Просто нам обоим хотелось говорить, и проболтать мы могли целую вечность. У нас была общая печаль: весь этот год мы чувствовали себя страшно одинокими. Как плохо нам было друг без друга, как нам хотелось встретиться — мы говорили обо всем этом не переставая, но только не прямо, не облекая наши чувства в конкретные слова.
Когда станционный смотритель тихо, словно извиняясь, постучал в стеклянную перегородку, было уже за полночь.
— Мы скоро закрываемся. Сегодня поездов больше не будет…
Это был мужчина лет сорока, которому я отдал билет. Я думал, что он на нас зол, но смотритель улыбнулся и добавил:
— Вам было так хорошо, что я решил: не буду я им мешать.
Он говорил с лёгким акцентом.
— Ничего не попишешь, надо закрываться… На улице такой снегопад — как пойдёте, будьте осторожнее!
Мы поблагодарили смотрителя и вышли на улицу.
Посёлок Ивафунэ был весь запорошен снегом. Снегопад не унимался, однако застывшая между снежным небом и снежной землёй ночь, как ни странно, уже не казалась холодной. Мы с Акари легко и бодро шагали по нетронутому снегу. Я заметил, что перерос её на пару сантиметров, и меня переполнила гордость. Фонари прожекторами освещали нам дорогу, рисуя на снежном настиле белые круги. Акари радостно побежала вперёд, а я восхищённо следил за ней — совсем уже взрослой, не такой, какой я её помнил.
Акари привела меня к сакуре, той самой, про которую она писала в письмах. Хотя идти сюда от станции было минут десять, не больше, дома остались далеко позади, и мы пошли между полей. Ни одного фонаря вокруг, только тускло светящийся снег. Всё вокруг мерцало слабым светом. Прекрасный пейзаж походил на изысканную, искусно расписанную кем-то декорацию.
Одинокая сакура росла на обочине тропинки между полями. Это было мощное, высокое, великолепное дерево. Мы с Акари стояли под сакурой и смотрели в небо. На фоне чёрных как уголь небес меж переплетающихся ветвей танцевали под неслышную мелодию снежинки.
— Очень похоже на снег, правда? — сказала Акари.
— Так и есть, — ответил я. Акари улыбалась и смотрела на меня, и мне показалось, что мы с ней стоим под сакурой в полном цвету, и вокруг нас танцуют лепестки.
Той ночью под сакурой мы с Акари в первый раз поцеловались. Всё получилось само собой.
В то мгновение, когда наши губы соприкоснулись, я ясно ощутил, что значит: вечность; что значит: сердце; что значит: душа. Я подумал тогда, что мы словно поделились друг с другом всем, чем жили эти тринадцать лет, — но мгновение прошло, и мне стало невыносимо грустно.