В деревне практиковали семейное насилие. Муж мог избить жену до чёрных синяков на коже или выставить её с детьми ночью на мороз только потому, что его что-то не устроило в постели, или из-за того, что жена приготовила невкусную похлёбку.
Так называемые «расправы чести» тоже были явлением обыденным. Жён убивали, прознав об измене, подкреплённой лишь слухами. Женщину могли расстрелять, зарубить топором, задушить только потому, что где-то кто-то обмолвился о её якобы порочном поведении.
Лисы, промышляющие в курятниках, приносили Василисе известия: в каком доме муж поднял на жену руку, какие разговоры ведут деревенские старосты, кто следующая жертва.
Василиса приходила к насильнику во сне.
Темноокая, прекрасная, недоступная, она манила его за собой, и он, не просыпаясь, вставал и уходил из дома в лес. Босой, без верхней одежды. Уходил и больше не возвращался.
Наутро в селе начинались поиски. Лес прочёсывали отряды спасателей и добровольцы. Ни следов, ни закоченевшего трупа – не находилось вообще ничего.
А Василиса сидела на ветке пихты над всей этой суетой, болтала ногами, обвитыми тонким плющом, и посмеивалась.
Женщина, ты потеряла своего мужа. Нет, ты потеряла своего убийцу. Живи счастливо.
Василисе всегда казалось, что мир вокруг скроен неправильно. Уродливый, мрачный, искажённый. Всё светлое вытесняется из него тьмой, разросшейся в человеческом сердце подобно ядовитой плесени.
Ей казалось, что если она пробудет здесь слишком долго, то однажды сгинет без следа.
– Дриада, чем занимаешься?
К ней на ветку, соткавшись из воздуха, подсел чужак. Смазливый, зеленоглазый, он походил на девчонку куда больше, чем на парня. Его нечёсаные, спутавшиеся патлы прикрывали уши и слегка завивались. Одна половина головы была выкрашена у него в лимонный, другая – в светло-розовый. На груди позванивали какие-то амулеты и обереги. Запястья обвивали латунные браслеты в виде змеек, а на пальцы – длинные и тонкие – были безвкусно нанизаны перстни из чернёного серебра.
Он звал себя Хоанфи и отличался восхитительным талантом совать нос не в свои дела.
Василиса звала его банным листом и была не прочь от него отвязаться. Но попробуй тут отвяжись.
Хоанфи был не из местных духов, никого в лесу не знал и что-то ни с кем не горел желанием познакомиться. Ему хватало дриады.
«Если я захочу душевно помолчать, мне есть к кому обратиться», – частенько говаривал он с раздражающей усмешкой на губах, за которую Василисе хотелось утопить его в ближайшем болоте.
«Откуда ты на мою голову взялся? – возмущалась она. – Что ты во мне нашёл?»
«Конкретно в тебе ничего, – парировал тот. – В твоём образе жизни – да, нашёл. Мне непонятна твоя логика. Ты действительно думаешь, что помогаешь жительницам деревни, отправляя их мужей на тот свет?»
Василиса упрямо сжимала губы, складывала руки на груди и гордо отворачивалась. Незачем объяснять дотошному иностранцу, что на тот свет никого она не отправляет, а всего-то подчищает бедолагам память. И, может, ещё немного – душу.
Хоанфи продолжал проницательно улыбаться.
Каждое утро он возникал из ниоткуда. Каждый вечер он исчезал, прежде чем кровавое солнце закатится за горизонт. Он предлагал Василисе уйти с ним, на его родину, совершенную, во всех отношениях безупречную, стоящую на несколько порядков выше того мира, где обитает она.
Василисе не нравились здешние люди, но она всем сердцем прикипела к таёжному лесу, к его диким птицам и к маленькому лису с оборванным ухом.
«Не пойду я с тобой, – говорила она. – Мне надо многому научить Фира и многому поучиться у него».
Фир. Такую кличку она дала лису, который, как и Хоанфи, славился своим непостоянством. Когда сгущались сумерки, он вечно куда-то убегал. Возвращался засветло – потрёпанный, одичавший, с окровавленной мордой и недружелюбным взглядом. Днём он большую часть времени спал в низком дупле кедра. По ночам охотился.