– Я бы с радостью, – откликнулась Василиса. – Но, кажется, мне нельзя покидать дворец.
– Ой, на этот счёт можешь не париться, – отмахнулась Дивина. – Твоего отсутствия здесь даже не заметят. Пока мы будем тусоваться в прошлом, здесь в лучшем случае пара минут пройдёт. В худшем – пара часов. Эй, чего зависла?
Василиса с заметным усилием сфокусировала внимание на гусе, который извивался и шипел в руках изобретательницы. Вводить очередные неизвестные словечки в свой лексикон – не такая-то лёгкая задача. Но Василиса с ней, судя по всему, справилась.
– Париться не буду, – с чрезвычайно серьёзным видом уверила она Дивину. – А как мы собираемся… э-э-э… тусоваться?
Та со смехом затолкала подругу в дом на колесах, пообещав, что будет весело, вкусно и вообще.
– Оттянемся по полной! – хохотнула она и, запихнув гуся в клетку, завела мотор.
Она была так возбуждена, что её снова несло – никак не могла умолкнуть.
– Слыхала что-нибудь про то, как надо вести себя в прошлом? Ну, бабочек там не давить, предметов не касаться, с людьми не заговаривать, а не то изменится твоё настоящее, и окажешься ты в полной ж… Зад... Короче, в очень неприятной компании. Так вот: это всё бред собачий. И болтать с людьми можно, и бабочек давить, и что угодно. Единственное, о чём я тебя попрошу: не бери в рот алкоголя, окей?
– Алко… ладно. А что такое «окей»?
– Ой, всё. Проехали.
Дивина слишком много путешествовала в пространстве-времени, нахваталась немыслимых выражений и теперь сыпала ими, как из рога изобилия. И то, при Василисе она ещё сдерживалась.
А вот гусь Джулиус, похоже, сдерживаться даже не думал. Запертый в клетке, загнанный даже не на, а под заднее сидение, он наверняка проклинал весь род человеческий (точнее, эльмирийский) на своём гусином языке.
Под ногами пол странно вибрировал. Тихо гудел двигатель. С гулом и шуршанием вращались колёса. Но машина стояла на месте. Некоторое время за идеально прозрачными окнами виднелись кирпичные стены мастерской, но потом Василиса охнула – стены начали таять, испещряться дырами, словно листы бумаги, к которым то тут, то там подносят пламя свечи.
Менялся ландшафт, разверзались и вмиг затягивались пропасти, звёзды с луной – растущей, полной, убывающей – носились по небосводу с солнцем наперегонки. Мелькали вереницы облаков, свет вытеснялся тьмой, тьма – сиянием восходов.
И вот, наконец…
– Мы всё ещё на Эльмирии, – бодро известила пассажиров Дивина. – Только триста лет тому назад.
– Меня здесь тогда не было? Или была? – робко уточнила Василиса.
– А мы проверим!
Выкрутив руль так лихо, что сердце подпрыгнуло к горлу, Дивина с улыбкой безумного гения притормозила на пляже, где не было ни души.
– Тебя ведь здесь нашли, я правильно понимаю?
Василиса вспомнила, как нужно дышать, и закивала, глядя в глаза отражению изобретательницы в зеркале заднего вида.
Выходить из трейлера они не стали. Сквозь лобовое стекло и без того всё было прекрасно видно. Надо отдать Дивине должное: она рассчитала время с поразительной точностью. На пляж они прибыли ровно в тот момент, когда Василису-из-прошлого выкинуло на берег.
Она лежала там, будто сломанная кукла, и не подавала признаков жизни. Над нею уже кто-то склонялся. Человек на минуту распрямился, чтобы оглядеться и удостовериться, что он здесь один. Машину времени он не заметил, словно на ней был полог невидимости. А вот Василиса преотлично мужчину разглядела.
Это был Масаронг, и кожа его, неправдоподобно белая, казалась самой уязвимой на планете. Серебристым шёлком колыхалась под солнцем морская гладь. Облака, молчаливые свидетели, выстраивались в ровную цепочку над полосой прибоя, набухали и темнели, превращаясь в маленькие аккуратные тучки. А затем Масаронг произвёл пальцами мимолётное движение, и из туч пролился с шипением быстрый, крупный дождь.
Когда из дождя, слитого с солнечным светом, родилась радуга, телохранитель принца опустился подле Василисы на колени и склонился над нею, что-то шепча. Склонился так низко, что его дыхание смешивалось бы с её дыханием, если б только оно у неё было. Но её грудь не вздымалась даже на миллиметр, а кожа мало-помалу приобретала сероватый, трупный оттенок. В мокрых волосах запутались водоросли, облепив заодно шею и разодранный лиф подвенечного платья.