Плохо усваивается такая пища. Ой как плохо.
Когда к валуну спустились учёный с телохранителем, от Василисы не укрылось, что глаза Пирэйна на мокром месте. Масаронг тоже выглядел неважно. Как-никак, этим двоим Дадкалато был почти братом. Вместе шутили, вместе влипали в передряги. Прощание далось им тяжело.
Восстанавливать душевное равновесие отправились на набережную у канала Тысячи Брызг. И хоть Дивина пропустила культурно-массовое мероприятие с закапыванием пустого гроба, от прогулки она не отказалась.
– Будет обидно, если я с горя зачахну и скоропостижно дам дуба, – заявила она. – Надо проветриться. Жизнь продолжается, что!
Бодрости ей было не занимать, и это настораживало. Похоже, она уже тогда задумала нечто вопиющее. Василиса решила, что стоит быть начеку.
Дамы по набережной разгуливали, кокетливо прикрываясь белым кружевом зонтов. Благовониями и от зонтиков, и от дам шибало за версту, что, впрочем, не мешало разным разряженным проходимцам за последними ухлёстывать.
Городские улочки – старинные, разноцветные – в этот час пестрели беззаботными искателями приключений и сеятелями денег. Было празднично, привольно, радостно, будто смерть здесь давно побеждена.
По рельсам, проложенным вдоль тесно стоящих домов, деловито шныряли туда-сюда трамваи, неотличимые от гигантских винных бутылок. Тёмное стекло, яркая этикетка, бесшумный ход. Челюсть Василисы падала на грудь всякий раз, как мимо проезжал такой стилизованный трамвайчик.
Но стоило ей завидеть в речной воде огромную скрипку с оркестром на борту, как глаза и вовсе полезли на лоб. Тёмно-коричневая скрипка плыла по бликующему на солнце каналу, а участники оркестра будто сговорились против неё, Василисы, чтобы разворошить её слежавшиеся чувства.
Музыку свою они искусно превращали в свет, куда более тонкий, чем солнечный. И этот свет вторгался на заповедную территорию души, куда посторонним вход воспрещён. И вычищал душу от всего. И становился всем.
Василиса вдыхала свет, с надрывом желая, чтобы не нужно было бороться с лисом, расти над собой, прокручивать у себя в груди этот невыносимый кинжал совершенства. А идти бы ей по залитой солнцем улице, идти вечно и вечно легко дышать…
Дивина, нарочито весёлая, бойко шагала впереди. Она вернула своим волосам цвет пыльной розы, облачилась в чёрную фатиновую юбку с белой блузкой, скреплённой на поясе узлом. И была, как и в день знакомства с Василисой, чудо до чего хороша.
Казалось, она изучила счастье вдоль и поперёк, продегустировала львиную долю его сортов и знает о нём гораздо больше, чем все живущие и жившие когда-либо во Вселенной.
Счастье с сахаром, счастье с горчинкой, счастье молотое, от которого непременно осадок. Какое у вас сегодня?
Дивина-изобретательница, дивный человек, неправильный человек. Она ступила на стезю науки – и заведомо проиграла в гонке за благополучием, потому что такую сумасшедшую, как она, в жёны не возьмут, а значит, не видать ей семейного очага и уж тем более очаг не хранить. И старость она наверняка встретит где-нибудь под забором, и стакана воды ей никто не подаст.
Машина времени? Ха! Выдумщица. Да никогда ей подобного не построить. Всё это из разряда утопии, удел мечтателей и неудачников.
Лучше б выучилась на медсестру, повариху, воспитательницу, в конце концов. Имела бы стабильный доход, не выделялась бы, не задирала носа. Мужа бы себе нашла, в конце концов.
Злые языки поговаривали, что так и останется она старой девой. Только вот ей не то что их образ жизни, ей сама их риторика претила. Непристроенная, синий чулок, перезрелый плод…
Что? Вы там каких грибов объелись, товарищи? Человека к вещи приравнивать. Ну не дикость ли?
Её считали чудачкой, заблудшей овцой, слепым котенком на просторах житейской мудрости.
«Она выбрала не то, не то, не то. Вот увидите, её жизнь пойдет под откос!»
Но какая, в сущности, разница, что думает о тебе мир, если от того, что ты делаешь, у тебя поёт сердце?
А приучив себя к похвале и признанию, однажды ты непременно ушибёшься о безразличие окружающих. И поверь, будет больно.