Ваш Г. Штайн.
P.S. Что касается моих поисковых дел, то меня сейчас в первую очередь интересует штурмбанфюрер Рингель. Кто он? Какую миссию выполнял в Кенигсберге? Где он? Что с ним?..»
«…Итак, уважаемые дамы и господа, я продолжу свою печальную речь памяти нашего незабвенного доктора Альфреда Роде. Рядом с янтарным искусством стояла и восточно-прусская живопись, к которой Роде относился с особым вниманием. Он изучал в научных целях творчество различных восточно-прусских живописцев, и прежде всего наиболее любимого им Ловиса Коринта, о котором увлекательно и живо, сочно и нежно написал книгу и из шестнадцати картин которого создал в древнем кенигсбергском замке впечатляющую картинную галерею. Однако этим не ограничивалась научная и музейная деятельность Роде, он способствовал развитию современного искусства и работающих художников, к которым относился с высочайшим уважением и всячески содействовал. Выполняя функции секретаря Союза художников и организатора выставок, Роде был ВЛИЯТЕЛЬНОЙ ЛИЧНОСТЬЮ, заметной фигурой в культурно-общественной жизни восточной германской провинции и постоянно поддерживал деловую связь с художниками германского творческого Союза и Академии»…
Шел дождь. На сырой траве лежали блеклые осенние букетики. В земле, которая была куплена группой почитателей доктора Роде под символическую могилу, было пусто. «Эльза и Альфред Роде» — было написано на скромном гранитном обелиске. Люди в черном, мужчины и женщины. Зонтики. 1950 год. По щекам некоторых из присутствующих текли слезы. Эти люди глядели на гранитный столбик, а видели свой древний, семисотлетний город. Его гранитные мостовые, тротуары, мощенные плиткой. Улицы и дома с такими привычными взору вывесками: «Кенигсбергский марципан братьев Кнопп», «Пишущие машинки „Олимпия-Оптима“», «Кафе Алхамбра», «Паластра-кафе», «Кафе Старая Вена», «Варьете „Барберина“»…
Они слушали эту надгробную речь, а видели свой город, белый трамвайчик, какой там номер? а-а «семерка». Маршрут «Юдиттен-Хансаринг». А вот автобус, номер шесть, маршрут: «Королевские ворота — Мюнцплац — Нордбанхов — Хаммервег». Зеленые поляны в обширном древнем парке кладбища Луизы, тихие прозрачные озера в районе Ландграбен за новым еврейским кладбищем, спокойные воды Прегеля, куда каждый из них, будучи школьником или студентом, конечно же бросал пфенниги и марки с верой в то, что, куда бы ни забросила судьба, он обязательно вернется в этот свой родной город, но… но Кенигсберга больше не существует! Но как же так? Даже безумные фантазии Эрнеста Теодора Амадея Гофмана вряд ли способны на подобное. «Роде — он был, был! Зеленая, пропахшая морем и сосновой смолой, уютная, ухоженная, милая Пруссия — она была!»
Был, было… Прошедшее, невозвратимое время. И у меня был мой родной дом на тихой, с высокими старинными домами Гребецкой улице. Гребцы тут когда-то жили. Дом был, а теперь его нет. Живу в доме, который был домом семьи Мюллеров, которая мне, как ни странно, знакома уже давно. Из нижнего ящика письменного стола я достаю толстую картонную папку, стянутую бечевкой. Лет 12 назад я нашел ее на чердаке, когда ремонтировал крышу, в кипе газет «Кенигсбергише альгемайне цайтунг» и потрепанных нот. Небольшой связанный с этим домом и теми, кто тут когда-то жил, клад, поразивший меня тогда не меньше, чем вот это письмо из Мюнхена. В папке находились паспорт и план дома; документ на право обладания семьи Мюллеров лошадью «Хенни», тысяча девятьсот тридцать восьмого года рождения, коричневого окраса; регистрационная карточка эрдельтерьера по кличке «Лесси»; членская книжка общества «Сила через радость»; восемь пожелтевших фотографий и пачка писем, поступивших в Кенигсберг из Гатчины, зеленого городка, где я обычно проводил лето у своего дедушки.
Помню, как я до глубокой ночи корпел над письмами, переводил их. Это были письма Отто Мюллера, старшего брата моего неожиданного мюнхенского корреспондента, стрелка-радиста пикирующего бомбардировщика «Ю-87», базировавшегося на гатчинском аэродроме. Отто погиб при налете на Ленинград в марте сорок третьего года, и командование части, где он служил, вместе с его вещами отослало в Кенигсберг вот эти фотографии и последнее, написанное перед самым вылетом, но не отосланное домой его письмо. С каким-то особенным вниманием я рассматриваю фотографии. Вот они все: кряжистый, широкоплечий Франц Фердинанд Мюллер, высокая, светлые волосы распущены по плечам, легкая, порывистая на вид его жена, мать Вилли и Вальтера; блондин в ладно сидящей военной форме, стрелок-радист Отто и мальчик лет двенадцати, влюбленно смотрящий на своего брата, — Вальтер Мюллер. «Май сорок второго, — гласит надпись на фотографии. — На побывке дома».