Тысячи солдат и офицеров опускаются на одно колено. Железные головы, мощные подбородки, крепко сжатые губы. Еще никто ничего не знал, но все уже догадывались — что тут происходит. На «плацу Эриха Коха» были собраны представители всех взводов, рот и батальонов, полков и дивизий — а среди них и 217-й Восточно-Прусской народной гренадерской дивизии, — входящих в 18-ю армию «Норд». Через час эти солдаты и офицеры отправятся в свои воинские части. Завтра, в четыре утра, они перейдут границу. Гитлер отправит германские войска туда, в сторону востока, а он, Эрих Кох, единственный из всей нацистской элиты, увидит, как на рассвете 22 июня германские орудия ударят прямой наводкой по казарме советских пограничников в Вирбалисе. Как там все страшно заполыхает! И, возвратясь в Кенигсберг, Кох позвонит Гитлеру: «Мой фюрер! Началось… Наши отважные ребята уже там…»
На суде в Варшаве он именовал себя «простым рабочим» и «чернорабочим партии». Скромным чиновником, оказавшимся во власти жестокой, неуправляемой стихии, в которую превратилась его родная «рабочая» партия, оказавшаяся в руках «берлинских заправил», «жадных вождей рейха», к которым он не имеет абсолютно никакого отношения. Вот что он говорит о себе сам.
— Я родился 19 июня 1896 года в Рейнской области, тихом, зеленом городке Эльберфельд, в семье потомственного рабочего Адольфа Коха, позднее ставшего мастером, но тем не менее не улучшившего материального положения нашей семьи. Нас, детей, было четверо… Земли у нас не было, а из живности — лишь один кролик да кошка. Да-да, постоянная нужда преследовала меня чуть ли не всю жизнь, я рос среди таких же небогатых детей, подростков, я с самого детства впитал в себя дух трудолюбия, доброты и любви к своему несчастному народу. Увы, в институт я, бедный ребенок бедных родителей-пролетариев, попасть не смог. С трудом устроился в торговую школу. Окончил ее, но не стал торговцем, мне это претило, я чувствовал себя рабочим и пошел в рабочий класс — работал в типографии. И жил просто, скромно. Я протестант, был воспитан моими матерью и отцом на важнейших, главенствующих для любого человека принципах: послушание, вера и любовь. Любовь к человеку.
При этих словах во время суда бывший «пролетарий» даже слегка всплакнул, прикрыл глаза руками, помолчал. И зал напряженно молчал. Молчали судьи, молчали свидетели, вздрагивающие и бледнеющие до сих пор при одном лишь слове «Кох», молчали те, кто еще помнил, как по улицам Кенигсберга маршировали штурмовики и орали: «Хох! Хох! Хох! Если вонючая польская кровь брызжет с ножа, то дело идет хорошо!», «Хох! Эй, еврей, катись с дороги, прочь, когда идут СА!» Эти люди уже рассказывали суду о том, как по указанию Эриха Коха громилось все польское, что было в Восточной Пруссии: школы, Польский дом в Кенигсберге, магазины, принадлежащие полякам; как был убит Северин Пенежин, издатель выходящей в Пруссии польской газеты «Глос Ольштынский»; о фактически полном уничтожении польского населения Кенигсберга в период с 1933 по 1939 год. А гибель тысяч поляков в Цеханувском уезде? «Поедете на Украину, Кох. Ведь украинцы почти что те же поляки, — распорядился Гитлер, лишь только началось вторжение немецких войск на территорию СССР. — А в отношениях с поляками у вас ведь уже есть большой и полезный опыт…» — «Да, мой фюрер! — ответствовал Кох. — Я готов. Я — солдат партии!»
Утерев слезы, прокашлявшись, Кох рассказывал о своем «честном, трагическом пути, весь смысл которого заключался лишь в одном: служении Родине».
— Господа, я отлично знаю, что такое война, — рассказывал бывший гауляйтер. — Как свистит пуля, пролетающая возле твоего виска. Свист российских пуль я услышал в первую мировую войну в семнадцатом году… Там, в гнилых вонючих окопах, голодный и холодный, я понял, за что должен бороться в этой жизни: за счастье простых людей; бороться против тех, кто вверху, кто захватил власть, против тех, кто во дворцах, кто кормит своих собак с серебра, когда мои товарищи по классу пухнут с голоду.
В 1925 году меня представляют Штрассеру, одному из основателей НСДАП, годом позже — Гитлеру, два года спустя Грегор Штрассер сказал мне: «Партия направляет вас, Кох, в Восточную Пруссию. Партия дает вам ответственнейшее задание: создать там восточное крыло нашего Движения…» С 30 марками в кармане я, со своей верной женой Кларой, приехал в чужой в ту пору для нас, холодный, враждебный Кенигсберг. Я знал лишь одно. Во-первых, что я должен был выполнить задание партии. И, во-вторых, что пруссак — человек медлительный, осторожный. Его трудно воодушевить, увлечь идеей, но уж если воодушевил, увлек, он сдвинется с места и попрет вперед, как танк!