«Тут сто, — слышу я голос нашей бухгалтерской „половинки“ Любы, которая работает в Фонде на полставки, — кладите вот сюда». Прав оказался директор Королевского замка пан доктор Александр Гейстер: после первого, довольно значительного «съема» почти в 4 тысячи рублей, волна пожертвований схлынула, и денег в копилку стало падать меньше, но уж сколько есть, столько и есть. Мог ли я предположить, что спустя столько лет буду вновь собирать медяки? Теперь для деятельности Фонда культуры? Однако подсчет денег — дело долгое, а у меня сегодня будут гости — барон и баронесса фон цур Мюлен, и надо подготовиться к их приему, времени в обрез…
Да, времени в обрез! Элегантный, розоволицый, весь пышущий здоровьем и устойчивым благополучием, барон Бенгт фон цур Мюлен то и дело поглядывает на часы и снимает, снимает, снимает. Время от времени он коротко и быстро говорит, а его очаровательная жена держит в руке диктофон, делает запись, дополняя барона и своими наблюдениями. Барон — владелец фирмы «ХРОНОС ФИЛЬМ», находящейся в Западном Берлине. Журналист, публицист, кинооператор и режиссер фирмы, а его жена Ирмгардт — сотрудница и сценарист его фильмов, монтажер и художник, общественный, как и барон, деятель. Снимают они сейчас обширный, кажется двадцатичастевый, фильм «Двадцатый век». Они первые кинематографисты Западного Берлина, путем невероятных усилий и хитроумных ухищрений «пробившиеся» в Калининград, чтобы сделать видеофильм о прошлом и настоящем нашего города.
Времени в обрез. Срок приезда в этот наш «таинственный» для западного человека край, в своеобразную «терра инкогнита», крайне мал, а хочется увидеть так много. Барон! Вы современный первооткрыватель, вы Колумб, ваш фильм будут смотреть с таким же интересом, а может быть и большим, чем фильм о посещении каких-нибудь индейцев-«змееловов», обнаруженных в самых неизученных глубинах таинственной, непонятной и страшной страны Амазонии!
Мчим по улицам и площадям города. Барон не выпускает из рук видеокамеру, снимает все подряд: дома, магазины, трамвайные остановки, ржавые, переполненные мусором ящики, киоски, толпы куда-то спешащих, втискивающихся в трамваи людей. Машина то и дело ужасно сотрясается. Как ни старается шофер, но колеса нет-нет да и попадают в асфальтовые дыры, в которых виднеется серая, ровная, матово поблескивающая брусчатка. Барон удивленно пожимает плечами, думает, наверно: «Как это понять? Куда смотрят местные власти? Они что, не ездят по городу? На вертолетах летают? Случись такое, хоть одна вот такая дыра, в Западном Берлине, наверняка бы мэр города потерял свое кресло!» Так ли он думает или нет, но спрашивает меня, зачем брусчатку, этот привезенный из Швеции или Норвегии гранит, залили асфальтом? Простите, но ведь это… гм, ну, к примеру, то же самое, что раму настоящего красного дерева покрыть серебрином. Ведь квадратный метр брусчатки стоит примерно столько же, сколько несколько сот квадратных метров асфальта!.. Господи, что я ему могу ответить? Этот вопрос уже давным-давно мучает и меня: зачем? Тем более что и для новых-то улиц гудрона не хватает, вот, пожалуйста, дыры заляпать нечем. А вот это, смотрите, отвлекаю я его, бывший Зюйдбанхоф, он совершенно такой, какой и был всегда.
Барон быстро взглядывает на часы и снимает, снимает. Снимает серые бетонные пятиэтажки, всю эту унылую, плоскофасадную, глазу не за что зацепиться, убогость, нашу центральную, несоразмерно широкую и от этого производящую еще более удручающее впечатление улицу, бывший Штайндам, ныне Ленинский проспект. «Но почему, простите, „Ленинский“?! — искренне удивляется барон. — Простите еще раз, но эта улица с домами… гм, такого барачного типа, это что, символ ленинизма?! Я совершенно ничего не понимаю, или это ваш, простите, восточный советский юмор?..» Барон, я тоже ни черта не понимаю, какие там мысли клубились в головах наших местных руководителей, когда этой дерьмовой улице давали такое наименование. А что касается архитектуры, так вся страна застроена подобными пятиэтажками, с торчащими кое-где унылыми девятиэтажками, но, знаете, тут было все разбито, раздолбано, английская авиация в сорок четвертом году постаралась, да и наши во время штурма добавили. Пустыня была сплошная! Лунный, так сказать, в больших и малых воронках, пейзаж. И столько было трудностей, полстраны лежало в руинах, до красоты ли?!
Глаза бы мои не смотрели на этот проспект, кто ни приедет, гость ли издалека, московский ли знакомый, все об одном и том же, а другой дорогой в центр не попадешь. И вот ведь что интересно: есть отличные проекты реконструкции проспекта, но… но разве за эти годы мы стали богаче?.. Однако, барон, и вы, милая Ирмгардт, посмотрите, это бывшая кирха Святого семейства, не правда ли, как великолепно восстановлено здание? А это, справа, — бывшая Биржа. И тоже отлично восстановлена, и огромные львы при входе держат огромные геральдические щиты, да, на них были гербы Кенигсберга. Почему сейчас нет? Был у нас тут один руководитель, «знаток геральдики», приказал стесать, да, такая досада, он же приказал снести и самое красивое здание города, Лютеранскую кирху, — этого я барону не говорю, думаю с горечью про себя. Был у нас такой секретарь обкома, который мечтал из этого древнего, с редчайшей, во многом сохранившейся архитектурой сделать «показательный российский город». И сделал бы, если бы другие люди, правда, рангом пониже, не сопротивлялись. И в открытую, и скрытно… Барон снимает. Ирмгардт записывает его краткие высказывания или, отложив диктофон, шуршит картой Кенигсберга, изданной в ФРГ в издательстве «Г. Раутенберг» в минувшем году, да-да, мы еще потом, завтра, побываем у собора, снимайте пока отсюда, сверху, с огромного моста-эстакады, перекинувшегося через старый и новый Прегель… Коля, сбавь скорость.
Внизу под нами зеленый остров, на котором когда-то был один из трех, слившихся в единый Кенигсберг, городов — Кнайпхов. Когда в Калининграде как-то побывал Брежнев, он, завидя собор, пробурчал через плечо «главному хозяину» нашей области: «А это еще что за гнилой зуб минувшей войны? Снести! А тут, знаете, постройте что-нибудь эдакое… — пошевелил толстыми пальцами. — В духе нашего великого времени, нашего созданного нами… э-э-э, развитого социализма? Что вы сказали? В списке редчайших памятников архитектуры? Я скажу кому надо. Вычеркнут из списка».
Иногда я думаю о том, что условно людей можно разделить не только на умных и глупых, гордых и, так сказать, простых, на злых и добрых, но еще по сути своей, — на созидателей и разрушителей. И это слово «созидатель» может относится не только к художникам, поэтам, скульпторам, архитекторам, нет, именно ко всем. Руководитель любого ранга может быть либо созидателем, либо разрушителем. Наш «главный хозяин» считал себя созидателем. Он хотел, чтобы все тут было, как в России. Все огромное, бетонное, плоское, без всяких «украшательских штучек». Главный вокзал Кенигсберга, Зюйдбанхоф, уцелел, но было приказано: разработать проект, чтобы он не выглядел по-немецки. «Созидая» новый, социалистический город, «хозяин» требовал, чтобы тут ничего не было от прошлого, он мыслил себя строителем некоего нового, созвучного нашему «прогрессивному, бурному времени». И в сохранившиеся от прошлого районы Старого города вползали бетонные чудовища, с крыш была ссыпана черепица, их покрыли шифером. Или, как и везде, крыши делали плоскими (и сейчас делают). Это тут-то, в приморском краю, с глубокими, сырыми снегами, с ливнями и дождями! Каждое лето в городе можно увидеть одну и ту же картину: по плоским крышам бродят мужики, кроют матом горсовет, а кровлю рубероидом и заливают его жидким гудроном. Каждое лето! В эти крыши столько вколочено средств, что можно было на эти деньги сделать крыши из меди!
Наш «главный хозяин» не любил соседей-литовцев, потому что с таких же земель, как у нас, они снимали урожаи значительно более высокие, чем в наших убогих колхозах и совхозах, что, въезжая со стороны Литвы в нашу область, можно было и не спрашивать, кончилась ли уже Литва, началась ли уже Калининградская область, потому что сразу бросались в глаза и разбитая дорога, и осыпающиеся крыши бывших роскошных усадеб и ферм, облупленные стены, бурьян вдоль дороги. Он не любил поляков, потому что те, еще более бедные чем мы, пашущие на лошадках, умудрились в своей, перешедшей к ним после войны, Западной Пруссии, нынешних Ольштынском и Эльблонгском воеводствах, восстановить все замки, дворцы и многочисленные кирхи, построить при помощи французов первоклассные, для иностранных гостей, отели и содержать автострады и города в отличном, европейском состоянии.