А снег-то какой, все занесет! Глемб, видимо, завершил свое выступление в Королевской Каплице. Группками и поодиночке люди спешили в сторону городского вокзала, некоторые несли какие-то лозунги, свернутые на древках. Обширный продуктовый, с отделом промышленных товаров, магазин недалеко от вокзала был еще открыт. Возле него колыхалась быстро разрастающаяся толпа. В магазине было светопреставление, гам, крики, толчея. Скупали все, что попадалось на глаза.
Не хотелось разочаровывать администрацию ночного секс-шоу-бара, и, возвратясь в отель, я купил входной билет за тысячу злотых, передохнул немного и в двенадцать ночи спустился в бар. Там было полупустынно. Пяток далеко не молодого, примерно как я, возраста мужчин и десяток дам, сидящих кто поодиночке, кто вдвоем за столиками. Дамы пили кока-колу. Все, как по команде, глянули в мою сторону, но, видимо, сразу сообразили, что ни для одной из них я не представляю никакого интереса, хотя вот одна улыбнулась мне, вот вторая даже кивнула. И я чуть не кивнул! А на небольшой эстрадке парень в пестром трико изрыгал из своего горла столбы огня… Значит, Кох был в Данциге. С Кларой? Хотел отправить ее из Кенигсберга? Что удержало его от этого? Какое-то особое чувство? Что вывозил он из Восточной Пруссии?.. Бармен поставил на столик бокал с водкой на два пальца и бутылку кока-колы. Повел глазами в сторону той, что кивнула мне. Тут велосипедист выкатился на одноколесном велосипеде и начал кружить по эстрадке… Что вернулось, кроме Клары, назад, в Кенигсберг? Что отправилось в то страшное плавание?.. А что было в трюмах «Лея», «Генерала фон Штойбена»? Кто промышлял на «Густлове»?..
Потом пожилая, сильно накрашенная женщина пела низким, басовитым голосом, а после нее парень в смокинге танцевал с совершенно нагой, невероятно красивой девушкой, хотя нет, что это я, не совершенно нагой, отнюдь — она была в черных чулках и черных туфельках, но от этого ее нагота казалась еще более вызывающей, а белое ее тело казалось просто невероятно белым, такой белизны я никогда не видел…
Ну, ладно, а что с «черным портфелем» подполковника Нувеля? Прошел уже год после смерти Коха, что в тех бумагах, какие-то очень важные, да-да, государственной важности секреты? Но ведь Болеслав писал, что подполковник Нувель намекал: мол, и о Янтарной комнате теперь будет известно все-все?! Бармен подплыл, наклонился, вежливо держа одну руку согнутой за спиной, низким голосом предложил: «Не желает ли пан танцувать с той очаровательной дамой? — Он повел подкрашенными глазами в сторону белотелой, прикрытой длинными черными волосами женщины. — Это будет стоить сущий пустяк, две тысячи злотых, если, конечно, пан не пожелает еще что-нибудь…» Я выложил две тысячи злотых и попросил еще водки. Бармен принес. Лысый как колено толстяк направился к длинноволосой нагой красавице, видимо наплевав на СПИД, решил раскошелиться, а я поднялся к себе в номер.
…Утром поездом «Карморан» мы уехали с Ханной в Ольштын. Там я узнал, что подполковник криминальной полиции Нувель погиб в автомобильной катастрофе. Якобы разобрав все бумаги, свои записи бесед с Кохом и перепечатав их на машинке, он со своим черным, разбухшим еще больше портфелем отправился в Варшаву докладывать высокому начальству о беседах с Кохом. На автостраде в «полонез» подполковника врезался «мерседес». Подполковник был убит на месте, черный портфель с документами исчез.
Мои ольштынские друзья свозили меня в Барчево, на кладбище, где похоронен долгосрочный тюремный сиделец, бывший гауляйтер Восточной Пруссии. В одном из дальних углов кладбища мне показали площадку, на которой возвышалось десять холмиков, в каждый из которых был вкопан бетонный столбик с жестянкой, на которой виднелись лишь две буквы: «NN» — такие пометки делаются на могилах преступников, трупы которых не забрали родственники. Но где же лежит Кох? Никто этого не знает. Когда умершего привезли на кладбище, тут было вырыто десять могил. В какую яму его опустили? Кто его хоронил? Нет, никто этого не знает.
В Доме творчества в Ольштыне, куда мы под вечер приехали из Барчево, было полно творческих работников. В бильярдной первого этажа громыхали шары, шла игра на пиво, в ресторане стоял нестройный гул, облака синего дыма тучей клубились под потолком, и лица людей казались желтыми дынями. На других этажах в секциях композиторов, художников, рецензентов и критиков, тесно сдвинувшись за столами, громко, нетрезво, перебивая друг друга, говорили длинноволосые, бородатые и лысые «духовики», «смычки», рисовальщики «актов», портретисты, пейзажисты и начинающие литераторы. И в секции писателей стол уже был заставлен едой и бутылками. Все бурно обсуждали повышение цен на продукты, транспорт, уголь, пся крев — на уголь! Он и так-то был невероятно дорог, а тут еще повысили вдвое! Ругали чиновников, партийцев и бюрократов — они-то что, выкарабкаются, мол, «нет в мире петуха, который бы позволил вырвать из своего хвоста перья!», однако во всей этой нестройной, нервной шумности улавливалась одна всеобщая оценка: «А, вшистко едно!»
Да, вот что еще. Я все же решил вернуться домой не дальним окружным путем через Варшаву — Брест — Москву — Вильнюс, а коротким, по автостраде № 51, которая своим концом упирается прямо в нашу область на Мамоновском погранучастке. Рано утром к дверям отеля, где я остановился в последний день польской командировки, подкатил маленький синий «фиатик», за рулем которого был мой друг. Ханна помахала нам рукой, движок «фиатика», несмотря на свою малость, взревел, как мотор «КАМАЗа», машина дернулась и ринулась в путь… Через 40 минут мы были на границе. Польский пограничник, полный, розовощекий здоровяк, пил кофе в маленькой будке и смотрел телевизор. Мы быстро познакомились, объяснили ситуацию, пограничник все понял, посмотрел мой паспорт, сказал, что с его, польской, стороны «нет никаких проблем», пускай пан писатель идет к себе домой, выволок из кармана связку ключей и среди ключей квартирных, от машины, гаража и еще каких-то, больших и маленьких, отыскал нужный ему ключ от границы, которым он и отпер большой, амбарного вида замок, тяжко висящий на шлагбауме.
До моей Родины было всего девять шагов! Еще один шлагбаум, парень в зеленой фуражке, настороженно поглядывающий в нашу сторону, там стоял, красный, выцветший флаг на флагштоке виднелся и большой, видно, недавно подновленный транспарант: «РОДИНА ПРИВЕТСТВУЕТ ВАС!»
Такая торжественная минута. Еще несколько шагов, и можно опуститься на колени, сказав при этом со слезами на глазах: «Родина! Вот я и вернулся!» Зеленая фуражка, российское, «нашенское», так сказать, простецкое лицо. Лицо напряглось, встревожилось, парень громко приказал: «Стой! Назад!» — «Мне домой, тут рядом, тридцать километров!» — крикнул я, держа над головой свой раскрытый «молоткастый» паспорт, которому, как известно по Маяковскому, должны завидовать во всем мире. «Назад!» — грозно, успокаиваясь, проговорила «зеленая фуражка», и я понял, что да, надо поворачивать оглобли: графиню Марион Дёнхофф не выпустили, меня не впускают!
…Трое суток спустя я вышел на шумный, заснеженный, затоптанный перрон Белорусского вокзала Москвы. Опускаться на колени не хотелось.
Очень старая комната. Казна второй армии
«Уважаемый господин Штайн! Бывший сотрудник группы особого назначения СС „ОСТ-КЕНИГСБЕРГ“, фамилию которого Вы отыскали в британском архиве, еще не решил, встретится он с Вами или нет, но просил меня передать Вам следующее. Во-первых, вот суть зашифрованных букв радиограммы: „ОПЕРАЦИЯ „ЯНТАРНАЯ КОМНАТА“ ЗАКОНЧЕНА. ЕЕ МЕСТОНАХОЖДЕНИЕ: „B.S.W.F.““. Эти сокращения расшифровываются как „БЕРНШТАЙНЦИММЕР — ШАХТА — ВИТТЕКИНД — ФОЛЛЬПРИХАУЗЕН“. Он ручается, что в этом месте, Фолльприхаузене, были спрятаны многочисленные сокровища, награбленные во время войны. Совсем недавно в подвалах университета г. Геттингена были найдены дорогостоящие коллекции янтаря, принадлежавшие университету Кенигсберга. Эти сокровища… были перевезены сюда из Фолльприхаузена, после чего шахта осенью 1945 года была взорвана и затоплена…»