Обманщик должен быть судим, даже если когда-то он совершил хороший поступок. Тиран, который строит дороги, все равно остается тираном.
После полудня я, как всегда, отправился к мадам Кайзер. Мейснер уже был там. И как раз начал ее магнетизировать.
Банщик — по моему прямому, но тайному приказанию — провел у нее все утро. Он сообщил мне, что никаких костей ни из заднего прохода, ни из других мест у пациентки не выходило. Но она пребывала в хорошем расположении духа и даже полчаса бродила по дому.
Стало быть, никаких частей плода из нее не выходило.
Теперь мадам Кайзер спокойно лежала и спала. Я сел на стул в изножье кровати, и все время внимательно наблюдал за пациенткой. Тут Мейснер обратился к ней. Услышав его голос, она задвигала руками под одеялом, сделав левой такое движение, словно сунула ее между ног. В последние дни повязки там не было. При этом женщина заговорила — жаловалась на боли и спазмы в заднем проходе.
Я тотчас заявил, что мне необходимо осмотреть ее до того, как прямая кишка опорожнится. Не успел я это сказать, как заметил, что женщина снова сделала какое-то движение, словно хотела убрать то, что, возможно, сунула между ног.
Осмотр ничего не дал, прямая кишка была припухшей и синеватой у ануса, но никаких следов крови видно не было.
Я заметил, что рука пациентки сжата в кулак.
— Дайте мне руку, — сказал я. — И обопритесь на меня.
Тогда она снова сделала быстрое движение, словно стараясь спрятать от меня руку, но я заметил, куда она ее спрятала — под перину.
Мы подвели женщину к горшку. Ее испражнения пахли как прежде.
Но пока она сидела на горшке, я обыскал ее кровать в том месте под периной, куда, как мне показалось, она сунула руку. Делая вид, что хочу оправить кровать, я осторожно ощупал это место пальцами.
И там обнаружил ее — острую кость, почти два дюйма длиной, с одного конца закругленную. Такую кость вполне можно было засунуть в задний проход, не поранив кишки.
Все это время пациентка усердно тужилась на горшке. Ей казалось, из нее выходит что-то живое и извивающееся, но при этом она полагала, что крупных частей плода сегодня не выйдет. Я был склонен думать, что в этом отношении она права.
Мы снова подвели ее к кровати. Испражнения были светло-коричневого цвета, в форме тонких колбасок — ничего, кроме запаха и экскрементов, в горшке не было.
Как только женщина оказалась в кровати, руки ее потихоньку, как бы ненароком, скользнули под перину, словно она желала разгладить простыню. Я мог бы сказать ей, что поиски ее напрасны, но не вымолвил ни слова.
А она становилась все беспокойнее. Полежав в постели некоторое время, она заявила, что на сегодня сеанс пора завершить.
Мейснер ее разбудил. Она, как всегда, протерла глаза и, как всегда, стала растерянно озираться вокруг.
Мне хотелось дать ей пощечину.
Потом она стала жаловаться, что ей плохо постелили постель, и предложила нам выйти из комнаты, чтобы мы «не запылились, когда будут встряхивать перину».
Я все понял. Я знал: шулерство вскрылось, и с той минуты, как она обнаружит исчезновение кости, нам придется играть в открытую. Я бросил на женщину долгий взгляд, потому что понимал: такой, как теперь, я больше ее не увижу.
— Завтра, — сказал я Мейснеру в прихожей, — следует тщательно осмотреть ее анус до того, как она испражнится. Надо ввести палец поглубже в прямую кишку, чтобы проверить, не застряли ли там осколки кости, маленькие острые осколки, которые ловко введены туда поближе к стенкам кишок. Надо также обследовать влагалище пациентки.
Все это должно быть обследовано тщательным образом, — заявил я Мейснеру.
Потом поклонился ему и банщику Педерсену. И ушел.
Мейснер выскочил следом за мной и нагнал меня на мосту.
Он был в ярости и набросился на меня с неистовой бранью.
— Что вы имели в виду? — кричал он. — Какие у вас основания для подобных обвинений?
Тогда я поднес к его глазам кость. Он взял ее в руку и тщательно рассмотрел. Я внимательно следил за его лицом, пытаясь прочесть его мысли. Мне показалось, что он смутился, потом задумался. Я рассказал ему, где обнаружил кость.
— Это ничего не значит, — тихо сказал он. — Наверняка женщина сможет это объяснить. Я с ней поговорю.
Он вошел в дом и через пять минут вернулся. Он держался с прежней самоуверенностью. Он и в самом деле получил объяснения.
Я выслушал их со все возрастающим раздражением.
Мое участие в лечении мадам Кайзер закончено. Я уже составил о ней определенное мнение. Вопрос в том, что мне делать с моим знанием.
Все перестало быть прямым, простым, легким. В наш город явились обман и шарлатанство. Я оказался втянут в обман, и он, безусловно, вернул зрение моей дочери. Она в своей невинности к этому обману не причастна.
Мейснер собирается продолжать лечение мадам Кайзер. История ее болезни стала теперь широко известна, а через нее и сам Мейснер. Все об этом говорят, все обсуждают невероятную способность женщины заглядывать в свое нутро, измельчать внутри себя ребенка и исторгать его из себя.
Я уже больше месяца не хожу на публичные представления Мейснера. Говорят, что пациенты осаждают его приемную. Этой зимой по нашему городу пронеслась лихорадка, буря, накатил девятый вал — все околдованы, очарованы, охвачены религиозным экстазом.
А я стою на узком выступе скалы посреди разбушевавшейся стихии и знаю, что могу остановить ее. Но не знаю, вправе ли я. Ведь тогда я разрушу единственную надежду многих несчастных, лишу их единственной отрады.
Мейснер прислал мне письмо. Письмо с изложением того, что объяснила женщина. В письменном виде это выглядит еще менее убедительным.
Штайнер вот уже час сидит у меня в кабинете. Он уговаривал меня открыто все рассказать. Потом пришла моя дочь, села рядом, долго говорила со мной о Мейснере.
Меня приводят в смятение эти разноречивые голоса. Меня приводит в смятение этот шарлатан, который способен сотворить чудо и который в силах довести целый город до необыкновенного, неслыханного экстаза и самозабвения.
Штайнер уже виделся с моей дочерью. Придя в первый раз, он был очень бледен и неловко поздоровался с ней. Она дружески ему улыбнулась и весело заговорила о всякой всячине. Я заранее предупредил ее о том, что на лице у Штайнера несколько оспин.
Мало-помалу он расслабился.
Теперь они сидят внизу в гостиной. Мария снова играет. Он обещал послушать ее в течение часа, мне самому не удается слушать так придирчиво, как того хотелось бы моей дочери. Ей хотелось бы, чтобы я указывал ей на все погрешности, на все ошибки в технике и в темпе.
Я слишком устал, чтобы справиться с этой задачей.
Прошло уже десять часов с тех пор, как я расстался с Мейснером. А я все еще не знаю, что мне делать. Он собирается продолжать. Собирается по-прежнему лечить эту женщину. Собирается лечить других. При желании я могу устраниться, предоставив им использовать свою веру в него (пока эта вера не иссякла), а потом отшвырнуть Мейснера как выжатый лимон. Это наиболее легкий путь. Но я могу избрать другой.
Мне недостает бунтарского духа. Я не отличаюсь большим умом, а мои достоинства мало кому заметны. Слишком тяжелый груз лег на мои плечи.
Мое восхищение Мейснером еще не угасло.
11
Вся комната была заставлена стульями, и все равно их не хватало. Люди сидели на стульях, теснились вдоль стен, устраивались в проходах между рядами, мешая другу, стояли в темноте и неотрывно глядели в середину комнаты, где помещался чан, а сдвинутые стулья образовали тесный круг, почти вплотную подступавший к столу, на который чан был водружен. Они смотрели на цепь, идущую от сосуда со стеклянным шаром, в котором была заключена сила, смотрели, как шар передают из рук в руки те, кто сидит в первом ряду, кто заплатил больше и потому оказался ближе к чуду, те, кто был болен или считал себя больным, но так или иначе знал, что может заплатить: прямо в карман золотыми монетами или косвенно, рассказав о магнетизере в нужную минуту нужным людям. Комната была набита битком, жара окутывала собравшихся влажными испарениями, и перед ними стоял он, Мейснер, чудотворец, почитаемый святым, тот, кто каждого избавит от его мук, от его проклятия. Они не сводили с него глаз, они несли к нему свои страдания; тут были те, кого били нервные судороги, и те, кто страдал падучей и во время приступа тщетно грыз жесткую хлебную корку и окунал руки в тминную воду; те, кто зимой впадал в хандру и без конца рассказывал всем и каждому, что страдает запорами, и десны у него зудят; и теперь всех их подхватил мощный поток, и они сидели здесь, оглушенные, почти лишившись сознания от счастья, что все это могло случиться в их городе; они сидели здесь, ничего не слыша, потому что хотели услышать, или, наоборот, потому что не хотели, или просто потому, что страдали воспалениями особого свойства, а глухота была небольшой платой, которую им пришлось заплатить за удовольствие. Все они сидели и мечтали, что он возьмется за их судороги, колотье в груди и боли в животе, объявит эти хвори единственными в своем роде, но скажет, что у него есть против них лекарство. И они дышали дыханием друг друга, задувая друг в друге здравый смысл, и, чувствуя, как комната полнится мечтою, жаждой и ловко возведенными воздушными замками, становились все дерзновеннее и шли все дальше в своих желаниях, ведь он был здесь, он был всамделишный, он, со своими теперь уже прославленными и воспетыми скулами, и он говорил с ними, и стояла тишина, и они медленно дышали, охваченные священным хмелем, зная, что этот хмель скоро доведет их до экстаза, унесет прочь, мимо и сквозь, а Он все будет стоять здесь со своим стеклянным жезлом, спокойный и похожий на священника, целиком принадлежащий им, созданный ими, созданный благодаря им, принадлежащий им и только им, их раб, их слуга, их повелитель.