Я никогда никому не поверял острых эпизодов своей жизни, но чувствую, что вы, апостол Иисуса и адепт Учителя в примере блага, сможете понять моё существование, помогая мне растолковать по-евангельски, чтобы я осуществил свои обязанности в свои последние дни деятельности на земле. Никогда, где бы я ни был, я не переставал ощущать то или иное сомнение, угнетавшее меня; здесь же, не зная, почему, я испытываю неведомое мне ранее спокойствие. Думаю, что могу доверять вам как самому себе!… Вот уже давно я ощущаю нужду в прямом утешении, и именно вам я поверяю свои раны, надеясь на любящую братскую помощь!…
— Если вам от этого хорошо, друг мой, — сказала ему девушка, украдкой утирая слезу, — вы можете довериться моему сердцу, которое будет молиться Господу для вашего духовного покоя в любых обстоятельствах жизни …
И пока брат Марин гладил рано поседевшую его голову, измученную угнетающими воспоминаниями, не в состоянии объяснить мотив такого доверия, Гельвидий стал рассказывать ему тягостную историю своего существования. Время от времени его голос заглушался там или иным воспоминанием его жизни. При каждой паузе его взволнованный собеседник отвечал на его состояние души тем или иным замечанием, выдавая свои собственные воспоминания. Трибун был удивлён, но приписывал это факту предположительной способности апостола угадывать.
После долгих часов доверительной беседы, когда оба они плакали в молчании, Гельвидий заключил:
— Вот такая, брат Марин, моя несчастная история. Изо всех упомянутых трагедий я храню глубокие угрызения совести, но меня больше всего огорчает, что я оказался несправедливым и жестоким отцом. С большим спокойствием и меньшей гордостью я бы пришёл к истине, отдаляя пагубных гениев, которые тяготели над моим домом и моей судьбой!.. Вспоминая об этих событиях, я и сегодня чувствую себя унесённым в этот ужасный день, когда изгнал из сердца свою дорогую дочь. Как только я узнал о её невиновности, я безуспешно искал её повсюду; мне кажется, однако, что Бог, наказывая мои достойные осуждения действия, предал меня высшей нравственной муке, чтобы я понял весь размах своих ошибок. Вот почему, брат, я чувствую себя словно обвинённым божественным правосудием, без утешения и без надежды. Мне кажется, что для того, чтобы исправить моё великое преступление, я должен блуждать как тот странствующий еврей из легенды, без отдыха и света в мыслях. По моему искреннему изложению вы теперь понимаете, что я грешник, разочарованный во всех лекарствах мира. И поэтому я решил призвать к вашей доброте, чтобы она принесла мне утешение. Вы просветили столько душ, сжальтесь же надо мной, отчаявшимся потерпевшим кораблекрушение!
Слёзы перехватывали ему голос.
Тронутая до глубины души, нежная и любящая дочь с глазами, полными слёз, слушала его.
Она хотела бы открыть свой секрет отцу, поцеловать его сморщенные руки, сказать ему о радости обретения его на пути, который ведёт к Иисусу… Она хотела бы сказать ему, что всегда любила его и уже забыла о своих прошлых рыданиях, чтобы оба они могли возвыситься к Господу в тех же вибрациях веры, но какая-то таинственная и неукротимая сила парализовала её порыв.
Она с любовью прошептала:
— Друг мой, не предавайтесь унынию и подавленности! Иисус — олицетворение милосердия, он наверняка укрепит и утешит ваше сердце! Доверимся ему и будем ждать его бесконечной доброты!..
— Но, — согласился Гельвидий Люций в своей острой откровенности, — я грешник и сужу себя без прощения и надежды!
— Кто в этом мире без греха, друг мой? — ответила ему Селия, полная доброты. — Например, урок «первого камня» разве не предназначен для всех людей? Кто мог бы сказать: «я никогда не совершал ошибок», в том океане теней, в котором мы живём? Бог высший судья и в своём неисчерпаемом милосердии не может требовать от детей своих несуществующего долга!.. Если ваша дочь пострадала, существует, несмотря на это, закон испытаний, который осуществляется согласно божественной мудрости!…
— Но, — простонал горьким голосом трибун, — она была доброй и скромной, любящей и справедливой! К тому же, я чувствую, что был безжалостен с ней, поскольку теперь я испытываю самые жестокие обвинения своей собственной совести!..
И словно желая передать собеседнику точный образ своих воспоминаний, сын Кнея Люция добавил, осушая слёзы: