Гельвидий Люций обнял свою дочь в знак радости за её понимание, а Кай улыбкой выражал своё удовлетворение.
По возвращении в Рим, по сравнению с давними днями своего триумфа и юности, гордый патриций радикально изменился. Его первым действием истинного обращения к Иисусу было освобождение всех рабов своего дома и обеспечение их нужд на будущее.
Противостоя опасностям политической ситуации, он не старался прятать свои религиозные убеждения, он восхвалял добродетель христианства в самых аристократических сферах общества.
Его друзья, однако, слушали его с тяжёлым чувством. Для тех, кто разделял с ним его социальное окружение, Гельвидий Люций страдал от самых очевидных расстройств ума, которые происходили от той мучительной трагедии, которая свалилась на его дом в постоянном тревожном трауре. Тем не менее, как если бы он отказывался от всех почестей, требуемых в его состоянии, трибун казался недоступным мнениям других, и к великому удивлению всех его знакомых, он посвятил большую часть своего наследственного имущества деяниям милосердия, которыми воспользовались сироты и вдовы. Его скромные спутники с Аппиевых ворот радовались его евангельскому усердию, которому он теперь давал истинное подтверждение, помогая в их усилиях и публично защищая их. Он не предавался социальной праздности, и иногда по утрам его замечали в Эскилине или в Субурре, в Транстевере или в Велабре, в поисках информации о той или иной неимущей семье. И это было ещё не всё. Он сразу же посетил наследников Атерии, в намерении простить её, но не получил никаких вестей о ней, поскольку никто не знал о трагическом конце маленькой старушки, которая произошла в таких же оккультных условиях, в каких она практиковала зло. Трибун, тем не менее, воспользовался свои пребыванием в Беневенто, чтобы научить семью, которая была под его опекунством, методам, применяемым братом Марином в тщательной обработке земли. Затем он уехал в имение Кая Фабриция, где добровольно исполнял руководство многими земледельческими службами, используя методы, которые он никогда не смог бы забыть, обретая любовь всех тех, кто добровольно принимал его новые и интересные идеи.
Но после стольких благотворных работ старый трибун вдруг заболел, растревожив сердца своих детей и друзей.
В таком состоянии, подавленный и страждущий, он провёл месяц, когда однажды, в меланхолии и дрожи, он позвал свою дочь и сказал ей с великой нежностью:
— Гельвидия, я чувствую, что мои дни в этом мире сочтены, и хотел бы вновь увидеть брата Марина перед тем, как умереть.
Она дала ему понять, какому риску он подвергается, делая это путешествие, но трибун так настаивал, что она, наконец, согласилась, при условии, что зять будет сопровождать его. Гельвидий Люций отказался, сославшись на то, что не хочет нарушать семейный ритм. Тогда они решили, что он уедет в путешествие с двумя слугами доверия.
Почувствовав себя лучше, радуясь мысли о возвращении в Александрию и снова увидеть места, где он чувствовал такое великое утешение в своей нравственной печали, трибун собрался, несмотря на опасения дочери, которая обняла его с нежностью, а сердце наполнилось дурными предчувствиями в момент отъезда.
Гельвидий Люций сжал её в своих объятиях с невыразимым взглядом, затем меланхолично окинул взором сельский пейзаж, словно хотел сохранить в памяти ценную картину, которую он видит в последний раз.
Кай и его жена, в свою очередь, не могли скрыть слёз эмоций.
Со свойственной ему решимостью сын Кнея Люция не обратил внимания на опасения своих детей. Он спокойно уехал в сопровождении двух слуг Кая Фабриция, которые ни на один миг не составят его.
Но ещё до прибытия корабля в Александрию он почувствовал себя хуже. Ночью он не мог избавиться от своей беспощадной одышки, и в течение дня был крайне слаб.
Прошло более года, как он близко познакомился с братом Марином. Ещё один год непрестанной работы в служении евангельскому милосердию. И Гельвидий Люций, очарованный любящим разумом брата бедных и несчастных, не хотел умереть, не показав ему, как он использовал его возвышенные уроки. Он не мог бы объяснить глубокой симпатии, которую монах пробудил в нём. Он знал лишь одно: он любил его очень по-отечески. Итак, охваченный радостью за то, что смог преданно и без опаски применять его наставления, он в тревоге ждал момента увидеть его и проинформировать обо всех фактах, которые, хоть и запоздало, но успокоили его сердце.
От Александрии до монастыря он проделал путешествие на специальной повозке со всем комфортом. Но всё равно он прибыл к месту назначения в крайне ослабленном состоянии.