На следующий день ей было уже лучше, и лицо её выражало внутренний покой разума.
Старик с радостью заметил эти изменения, и, словно будучи в постоянном приготовлении к могиле, не преминул просветить девушку в отношении проблем, которые ждут её одинокую жизнь в Александрии. С большой заботой он подробно описывал новую жизнь, которая начиналась для неё, давал ей имена своих старинных спутников по вере и информировал её обо всех привычках сообщества.
В мужском одеянии Селия слушала его любящие речи, храня глубоко в душе желание продолжать бесконечно эту хрупкую жизнь, чтобы никогда больше не разлучаться с этим любезным дружественным сердцем; но, несмотря на её надежды, состояние старика внезапно осложнилось. И напрасно она удвоила усилия, чтобы придать ему «жизненного тонуса» на физическом уровне. С помощью девушки старый Марин принял претора города, который, ответив на его просьбу, пришёл принять его последнюю волю.
Умирающий, представив её собственным сыном, попросил передать ей все его скудные сбережения, в предвидении её отъезда в Африку, как только он скончается.
— Марин, — обратился к нему претор после необходимых замечаний, — а этот молодой человек разделяет ли твои суеверия?
Благородный старик, поняв значимость вопроса, откровенно ответил:
— Что касается меня, не будем рассуждать о моих религиозных убеждениях, которые всем известны с тех пор, как я вошёл в этот дом! Я христианин и сумею умереть целиком в своей вере!..
Что же касается моего сына, который должен будет отправиться в Африку, чтобы заниматься нашими особыми интересами, он свободен выбирать те религиозные идеи, которые ему подходят.
Претор с любовью взглянул на печального и удручённого молодого человека и сказал: — И то хорошо!..
Затем он попрощался с умирающим, который, казалось, проживал последние свои мгновения, и оставил их обоих в покое.
Марин сказал своему воспитаннику, что этот уклончивый ответ был нужен для того, чтобы претор выполнил его волю без недомолвок и по закону, посоветовав ему принять все меры, которые потребует его кончина. Селия слушала его хриплые прерывающиеся слова в крайней подавленности, но, как при любых печальных обстоятельствах, она предалась мыслям об Иисусе.
После острой агонии, длившейся долгие часы, в течение которых дочь Гельвидия пережила моменты невыразимых эмоций, благородный Марин покинул этот мир после своего долгого существования, населённого ужасными и тягостными кошмарами. К вечеру, со слезой на глазах, он угас навсегда. По религиозному обряду, перед несколькими присутствовавшими людьми, Селия любящим жестом закрыла ему глаза и, преклонив колени, словно желая преобразовать вечерний бриз в посланника своих призывов к небу, она дала волю своим слезам, затопившим её сердце ностальгией. Она стала молить Иисуса принять её благодетеля в своё чудесное царство и даровать ему спокойный уголок, где его измученная душа могла бы забыть о тягостных бурях материального существования.
Согласно своей христианской исповеди, старец из Минтурнов обрёл более чем скромную могилу, которую дочь патрициев наполнила цветами своей нежности, а сама погрузилась во мрак полного одиночества.
Несколькими днями позже претор передал ей сумму, оставленную ей Марином, где было чуть больше денег, чем ей надо было для путешествия в далёкую Африку. Лучистым весенним утром, храня в себе печальное и неизменное спокойствие, молодая христианка, после долгой и тревожной молитвы над скромными могилами малыша и старца, у которых она просила защиты и помощи, села на неаполитанскую галеру, которая время от времени забирала пассажиров, отправлявшихся на Восток.
Своим меланхоличным видом в мужском одеянии она привлекала внимание тех, кто временно составлял ей компанию в течение долгого плавания по Средиземному морю. Но, глубоко разочарованная в этом мире, девушка хранила почти полное молчание.
Высадка в Александрии прошла без каких-либо крупных инцидентов. Тем не менее, следуя рекомендациям своего благодетеля, она узнала у своих новых знакомых в городе, что монастырь находится в нескольких милях отсюда, и ей пришлось взять проводника, чтобы дойти до места.
Изолированный монастырь был приблизительно в десяти лье от города, что означало почти день хода, несмотря на добрых коней, впряжённых в повозку.