На пороге широкой двери появилась фигура старого мужчины примерно семидесяти лет, черты лица которого представляли собой неискренность и гордую строгость. Он был одет как римский священник в расцвете политеистических храмов и, опираясь на крепкую трость, оглядывался рыскающим взглядом, словно ища мотив к раздражению и неудовольствию.
— Филипп! — воскликнул он неумеренным голосом.
— Учитель, — ответил брат-привратник с напускным смирением, — представляю вам сына Марина, которого отцовское сердце не смогло сопровождать, по причине кончины в Минтурнах.
Услышав эти неожиданные разъяснения, Епифан подошёл к молодому человек, совершенно ему не знакомому, и почти сухо произнёс евангельское приветствие, словно лев, старающийся казаться ягнёнком:
— Мир вам во имя Господа!
Селия ответила, как учил её почтенный друг перед своей смертью, и передала руководителю сообщества отцовское письмо.
Быстро пробежав глазами пергамент, Епифан строго подчеркнул:
— Марин, должно быть, так и не расстался со своим идеализмом.
И словно выложив эту идею лишь для самого себя, он со строгим выражением лица добавил, обращаясь к молодому человеку: — Ты действительно хочешь остаться здесь?
— Да, отец мой, — ответил молодой человек, одновременно робко и почтительно. — Продолжать традиции отца было моим желанием с самого детства.
Робкий тон удовлетворил Епифана, и он стал говорить менее агрессивно:
— Но ты знаешь, что наша организация состоит из обращённых христиан, которые могут помогать нашим усилиям не только своими духовными ценностями, но и финансово, что необходимо нашим планам. Твой отец оставил тебе какие-либо сбережения перед тем, как сойти в могилу в Минтурнах?
— Моё наследство насчитывает лишь капитал, необходимый для путешествия до Александрии.
Однако, — простодушно добавила она, — отец открыл мне недавно, что его деньги использовались здесь, уверяя меня, что руководство этого дома сумеет принять меня в память о его услугах.
— Что ж, — ответил Епифан, выказывая некоторое раздражение, — насчёт денег знай, что все те, кто отдыхает здесь, имели их в этом мире и также передали свои ценности этому дому.
— Но, отец мой, — стала молить Селия с искренним смирением, — если существуют здесь те, кто отдыхает, то должны существовать и те, кто работает. Если у меня нет денег, то у меня есть силы, чтобы служить организации. Не откажите мне в осуществлении так долго вынашиваемого идеала.
Руководитель казался взволнованным и с пафосом ответил:
— Хорошо. Я сделаю для тебя всё, что смогу.
И отослав Филиппа внутрь искать большую книгу записей, начал свой скрупулёзный опрос: — Как твоё имя?
— То же, что и у отца.
— Где ты родился?
— В Риме.
— Где ты получил крещение?
— В Минтурнах.
И после более подробных вопросов, облечённый своим суровым превосходством, Епифан сухо сказал:
— Отвечая на твоё призвание и в память о старом спутнике, ты останешься с нами, где будешь работать в службах дома. Но я хочу проинформировать тебя, что здесь, в этих стенах, я строго слежу за уважением Евангелия Господа, согласно с моей волей, внушённой мне небом. После долгих лет опыта я принял идею, что евангельская мысль должна организовываться по человеческим законам или не сможет пережить менталитет в будущем. Христиане Рима, как и христиане Палестины, страдают от гипертрофии свободы, которая инстинктивно ведёт их к распространению любых нелепостей. Здесь же христианская дисциплина будет характеризоваться полным отречением от собственной воли.
Девушка с покойно слушала его, храня в душе свои особые впечатления от того, что она могла видеть, пока Епифан вёл её вовнутрь, чтобы представить другим спутникам.
Преображённая в брата Марина, Селия стала жить новой особенной и анонимной жизнью.
Обширный монастырь, где находилось более сорока богатых христиан, разочарованных удовольствиями мира, был одной из точек отправления второго века для католицизма и для организованного священства, созданной на экономической основе, которая уничтожила бы любое развитие мессианства.
Она заметила, что в этих местах простота катакомб была не в почёте. Языческая символика, казалось, охватила все закоулки обители. Обращённые римляне не были избавлены от молитв, сформулированных их старым богам. Везде были вывешены большие и маленькие кресты, изготовленные из мрамора или дерева, они отливались в различных формах. Существовали залы молитв, где находились образы Христа, сделанные из слоновой кости и из посеребрённого воска, лежавшие неподвижно на настоящих кустах роз и фиалок. Казалось, возрождался культ многобожия, нерушимый и неизбежный. Для сохранения этих верований практиковалась та же интрига древнеримских жрецов (фламинов), и можно было подумать, что Евангелие служило лишь простым предлогом, дабы оживить мёртвые верования.