— Езжай к матери, сын, я скоро приеду.
Тот тихо вышел, оставив отца одного, а через некоторое время послышался топот поскакавшего коня. Марк же, упав ничком, застонал от невыносимой муки, спазмой перехватившей дыхание и наконец прорвавшейся болью рыданий; но слёз не было, может, поэтому было так тяжело.
Он не помнил, сколько времени прошло с отъезда сына, в комнату никто не входил. Приподнявшись, взял кувшин с вином, надолго припал к нему, пока тот не опустел, а затем громко позвал прислугу и попросил принести самого крепкого вина из своих запасов — он должен был остаться наедине со своим горем. Шло время, мысли постепенно освобождались от судороги ошеломления, пробуждая чувства, будоража воспоминания.
Отец Марка был дружен с Иудой Гавлонитом, с которым они часто общались в детстве, поскольку после гибели Езекии, отца Иуды, дед Марка Александр помогал его семье в трудное для них время. Их война с Римом началась за полтора десятка лет до смерти императора Августа восстанием в Сепфорисе, когда после смерти Ирода Старшего начался раздрай в стране, и без того не знавшей покоя. Отряд, который возглавил тогда Иуда, нападал на всех, кто притеснял и обирал народ. Через десять лет после этого, когда в Иудею был назначен первый прокуратор и она потеряла последнюю видимость независимости, когда проведённая перепись чётко указала евреям на их униженное положение, Гавлонит вместе с фарисеем Садцоком снова возглавил освободительное движение и создал партию зилотов, открыто выступивших против зависимости от Рима, против уплаты налогов в пользу императора. Их принципы гласили, что свобода выше жизни и что никто не может быть господином для другого человека. Так свела судьба с сыновьями Гавлонита, с движением зилотов и самого Марка, и его сыновей. И если после такой известности как врага Рима, после двух подавленных восстаний судьба Иуды была благополучна, то к его сыновьям фортуна повернулась задом, ибо семнадцать лет назад погибли Яков и Симон, распятые римлянами, и вот сейчас — Менахем. Марк горько усмехнулся мысли, что и тогда, и сейчас должен был разделить участь друзей, но судьба — в милость ли, в наказание ли — сохраняет ему жизнь; очевидно, все же в наказание, поскольку с гибелью Менахема надежды на благополучный исход войны почти не остаётся. Его судьба схожа с судьбой Менахема, с судьбой Авессалома, но если с Менахемом они были знакомы с детства, то с Авессаломом подружились позднее, при прокураторе Пилате. Марк заплакал, вспоминая это время, заплакал навзрыд, как ребёнок, чувствуя приходящее облегчение, а отяжелевший от вина рассудок подсовывал сентиментальные впечатления прошлого, когда он был молод и счастлив, любил и был любим, был энергичен, напорист и удачлив, когда у него были настоящие друзья и старые бывалые товарищи, была идея, за которую стоило бороться и которая стоила борьбы.
Теперь всё это в прошлом, осталась только идея, а ей он не хочет и не захочет изменить.
Рано утром, отправив посыльного к Александру в Пеллу с наказом ждать от него вестей, сам Марк выехал в Иерусалим, нещадно погоняя коня, чтобы, всё же сменив его в дороге, к вечеру быть в доме Андрея; а повидав родных и узнав все подробности происшедшей с сикариями трагедии, в мрачном настроении, не покидавшем его с утра, он вернулся в свой иерусалимский дом.
Они с Петром сидели, как обычно, в вечернем саду почти молча, понимая друг друга с полуслова, с полувзгляда, связанные долгими годами жизни бок о бок. Хотя Пётр не входил в партию зилотов и вообще не занимался политическими делами, то есть тем, чем занимался Марк, он знал о них всё и при необходимости помогал другу, как мог, а тот был уверен в его верности и беззаветной дружбе. Пётр видел мрачное настроение Марка, но не пытался ни расспрашивать, ни успокаивать его, а тот и не хотел ни расспросов, ни проявления участия к себе, зная, что товарищ и так переживает вместе с ним его беды, его горести.
Марк ешё не был в доме и всё никак не решался спросить о пленнице, когда она вдруг сама появилась в саду, бледная, с рукой на перевязи, направляясь в их сторону с явным намерением общения. Одетая просто, в лёгкую одежду служанки, с небрежно собранными и заколотыми волосами на манер гречанок, она была неизъяснимо красива, а Марк, понимая, что эта неизъяснимость — его личное ощущение, всё же был в некотором волнении и непонятной тревоге.
Пётр, увидев приближающуюся женщину, встал и ушёл в дом, а она, сев на его место, спокойно смотрела на Марка какое-то время, затем спросила, как ему показалось, с некоторым участием:
— У вас беда?
— Как вы себя чувствуете? — прозвучало в ответ.