– Голове Сато хунвэйбиновский лозунг ничем не грозил, а мы подписывали неплохие торговые соглашения, – спокойно объяснил мне один из участников пекинских шествий это проявление прагматизма, что сродни беспринципности.
Лет 15 назад японская фирма подписала с американским шахтовладельцем контракт на поставку в Японию железной руды. Вскоре после заключения контракта конъюнктура изменилась, и шахтовладельцу стало ясно, что он потеряет последнюю рубашку, если будет соблюдать условия поставок. Но предприниматель со старомодными, если исходить из нравов нынешних американских бизнесменов, представлениями о чести не пошел по пути нарушения слова и стоически продолжал отгрузку руды в Японию, как вдруг японская фирма уведомила, что, поскольку он, по ее подсчетам, терпит убытки, фирма в одностороннем порядке повышает закупочную цену.
– Ну и чего вы достигли? – спросил я сотрудника японской фирмы. – Потеряли повышенную прибыль?
– Не-ет! – энергично запротестовал собеседник. – Поступившись частью прибыли, мы приобрели рынок с благорасположенными к нам партнерами. «Известным становится имя, сказанное прохожим, а не выбитое на камне», – привел собеседник японскую поговорку и добавил: – Тем более имя, произносимое с благодарностью и одобрением.
По мнению японца, контракт, в котором оговорены мельчайшие детали, – абсурд. В области внешней торговли японские бизнесмены подписывают конечно же детализированные контракты, поскольку такова международная практика. Но японец считает, что с изменением ситуации должны меняться и отношения между сторонами, хотя сам он – удивительно верный слуга уговора, по крайней мере надежный формальный его исполнитель.
На следующий день после высадки в Японии армии США несколько американских солдат сели в Иокогаме в поезд, шедший в Токио. Кондуктор потребовал от них оплатить билеты, словно ничего не произошло: ни безоговорочной капитуляции Японии, ни введения оккупационного режима. Солдаты расхохотались. Но кондуктор стоял на своем. «Нет у нас японских денег», – втолковывали ему солдаты. «Тогда выходите из вагона!» – приказал кондуктор. Спор прекратил американский солдат, выстреливший для острастки в потолок.
Только под страхом смерти поступится японец буквой правил, писаных или неписаных, но, чтобы японец пожертвовал духом правил, если они вступают в противоречие с реальностью, совсем не обязательна стрельба.
– Производить телевизионные съемки в здании фирмы «Сумитомо киндзоку» категорически запрещено, – заявил мне управляющий многоэтажным «билдингом» в токийском деловом районе, куда я с кинооператором приехал, чтобы снять «сидячую забастовку» у дверей президента фирмы.
– Уж не собираетесь ли вы нарушить японский закон о свободе сбора информации, которую необходимо знать общественности? – запротестовал я.
– Здание – частная собственность, и порядки в нем устанавливаются ее владельцем, – парировал мое обращение к закону управляющий.
– В таком случае, – -сказал я, – мой кинооператор снимет вас, и советские телезрители узнают, кто помешал им увидеть забастовку японских рабочих. Можете не сомневаться, что японские средства массовой информации тоже будут оповещены о вашем поступке, – присовокупил я.
Управляющий задумался. Забастовка в «Сумитомо киндзоку» и без того наделала шуму в печати. Скандал с зарубежным журналистом привлечет к забастовке еще большее внимание. Таким, вероятнее всего, был ход рассуждений управляющего. Трезвый расчет, прагматизм вынуждали отринуть дух инструкций, но традиционное послушание не позволяло растоптать ее букву. И управляющий проговорил:
– Ладно. Внутренняя охрана здания не станет применять физическую силу и препятствовать съемкам, но она заявит вам решительные протесты. Ставлю еще условие: в кадр не должен попасть никто из охраны.
Мы сняли рабочих, лежавших на полу у президентского кабинета, взяли у них интервью. Охранник в серой униформе и фуражке, напоминавшей солдатскую, непрерывающейся скороговоркой заявлял протесты, стараясь не оказаться в поле зрения кинокамеры. Я попросил протестовать немножко потише, чтобы голос охранника не ложился на магнитофонную пленку вместе с записью интервью у рабочих. Охранник сбавил тон. После окончания съемки я зашел к управляющему зданием.
– Спасибо за содействие, – вежливо поблагодарил я.
– Никакого содействия не было! – Управляющий даже подпрыгнул в кресле. – Я точно выполнил инструкцию! Охрана решительно протестовала против съемок.
О японской сметливости, необыкновенной хозяйственности и бережливости легко написать большую книгу. Фактов – масса. Японский практицизм бывает, однако, жестоким. После энергетического кризиса 1973 года Япония свернула энергоемкую алюминиевую отрасль. Обезлюдели целые районы страны, некогда цветущие, а теперь словно испытавшие истребительный мор. Людским трагедиям не было числа.
Я хочу остановиться не на сенсационных с точки зрения экономического эффекта, а на весьма показательных для японцев проявлениях практицизма, чтобы продемонстрировать их стремление извлекать прибыль там, где, казалось бы, могут быть одни убытки и где сама мысль о прибыли выглядит на первый взгляд просто нелепо.
После спектакля в Большом театре я вызвался проводить моего японского гостя – средней руки коммерсанта – в гостиницу, где он остановился. На площади перед театром такси не оказалось, и мы сели в первую проезжавшую мимо автомашину с надписью на боку «Медпомощь на дому». Заинтригованный японец весь обратился во внимание – оглядел машину внутри, проследил, сколько я заплатил шоферу, у гостиницы обошел машину кругом. Особенно долго изучал красный крест и надпись на дверце. Потом спросил:
– Эта машина принадлежит врачу?
– Нет, поликлинике, – ответил я.
– Шофер – ее служащий?
– Судя по всему, да.
– Следовательно, деньги, которые вы ему заплатили, он сдаст в поликлинику?
– Очень сомневаюсь. – Я не удержался от улыбки.
– В таком случае, – не унимался японец, – поликлинике шофер возместит стоимость бензина и амортизации машины, а государству отдаст подоходный налог?
Я попытался перевести разговор на спектакль, который только что посмотрели в Большом театре.
– А почему бы поликлинике не оборудовать машину счетчиком? – гнул свое японец. Непрактичность поликлиники вывела его из равновесия. – Днем счетчик можно укрывать чехлом, а вечером, раз уж шофер все равно подрабатывает, счетчик включать; и поликлиника не оставалась бы внакладе, да и государству – доход.
Японец съездил в Волгоград. Среди волгоградских сувениров, которыми, вернувшись, похвастался гость, я заметил оклеенную синим бархатом коробочку – по вензелю на крышке догадался, что в футляре раньше находилась японская жемчужная заколка для галстука. Теперь на бархатной подушечке лежал прикрепленный тонкой резинкой маленький ржавый с острыми краями осколок от снаряда или мины.
– На Мамаевом кургане подобрал, – сказал японец. – Там их – не счесть. А кончатся, можно брать на любом артиллерийском полигоне. Всей работы-то – делать коробочки. А западногерманских туристов в Волгограде – тьма!…– мечтательно произнес японец, как бы завершая логическую цепочку своих рассуждений.
Я был уверен, что он уже вычислил и себестоимость «сувенира», и продажную цену, и прибыль от бизнеса. Меня передернуло от его делячества. Но оказавшись некоторое время спустя на Окинаве, я понял, что условия, а не характер японцев – источник демонстрируемого ими практицизма, нередко вступающего в противоречие с нормами нравственности.
Среди окинавских достопримечательностей есть памятник, сооруженный на месте полевого госпиталя, который во время штурма американскими войсками острова сделался братской могилой для школьниц, мобилизованных в последние дни войны на Тихом океане в качестве санитарок. Подле памятника я увидел киоски, торговавшие подобранными на местах боев гранатами, снарядными гильзами, даже полностью снаряженными пулеметными лентами. Американские туристы выстраивались за этими «сувенирами» в очередь. У муниципальных властей недоставало средств на поддержание мемориала. Доход от продажи знаков памяти о минувшей войне шел частично на эти цели.