Грейхаунд набит грехами, и два его этажаКачаются, громыхая, подпрыгивая, дрожа.Грейхаунд набит бомжами, подростками,что сбежали,…ми[3], которых прижали, и хиппи грязней бомжа.
В России такие едут в ЛИАЗе по вздыбленному шоссе,По Черни, по Черной Грязи, на Каме или Чусе,От Велеса до Сварога, от Бога и до порога, –Но в Штатах таких немного, а наши такие все.
В России зима и лето, Находка и КраснодарТолкают тебя вот в это, влекут тебя под удар,Толкает каждое слово, и Выхино, и Коньково,А здесь дойти до такого – потребен особый дар.
Среди отмеченных даром сидит с печальным мальцомБабенка с еще не старым, но часто битым лицом –Спасается ли от обыска, торопится ли из отпускаИль просто увозит отпрыска, расставшись с его отцом.
Младенец ее попискивает, стесняясь чужих ушей,Улыбка ее заискивает, как часто у алкашей,Чтоб даже из этого транспорта, заспанного и тряского,Кто-то, не столь потасканный, не выкинул их взашей.
Но стоит кому-то искоса взглянуть на ее дитя,А может, в порядке искуса, конфету сунуть шутя, –В ней тут же изобличится затравленная волчица,Орлица, стальная птица неведомого литья!
Чуть кто-то тронь ее дитятко – желая ей же помочь, –Какого бы визга дикого наслушалась эта ночь!Бывают такие полночи, в каких не бывает помощи:Проходишь, держась за поручни, запомнишь – и тут же прочь.
Так вот, мой ангел-хранитель, под чьей корявой рукойСпасается сочинитель, – я думаю, он такой.Вы локтем его толкаете. Он как бы всегда в нокауте,Он как бы всегда в Грейхаунде над черной ночной рекой.
Он вечно меня таскает по разным материкам,Нечасто меня ласкает и часто бьет по рукам,Одежда его замызганная, улыбка его завистливая,Он смотрит на всех заискивая, как сука в глаза волкам.
Меня он колотит на людях, чтоб меньше лупил другой,Скользит на московских наледях кривой своею ногой,И то – с какого бы горя я видел нечто другое?Изгоя в стране-изгое спасает ангел-изгой.
Но если какая-то цаца нынче же или впредьЗахочет ко мне прикасаться или как-то не так смотреть,Прельстившись бедностью этою, – ох, как я вам не советую!Лучше б вам не рождаться или сразу же помереть.
Баллады
Третья
Какая была компания, какая резвость и прыть!Понятно было заранее, что долго ей не прожить.Словно палкой по частоколу, выбивали наш гордый строй.Первый умер, пошедши в школу, и окончив школу, второй.Третий помер, когда впервые получил ногой по лицу,Отрабатывая строевые упражнения на плацу.Четвертый умер от страха, в душном его дыму,А пятый был парень-рубаха и умер с тоски по нему.
Шестой удавился, седьмой застрелился, с трудом достав пистолет,Восьмой уцелел, потому что молился, и вынул счастливый билет,Пристроился у каравая, сумел избежать нищеты,Однако не избежал трамвая, в котором уехала ты,Сказав перед этим честно и грубо, что есть другой человек, –И сразу трое врезали дуба, поняв, что это навек.
Пятнадцатый умер от скуки, идя на работу зимой.Шестнадцатый умер от скуки, придя с работы домой.Двадцатый ходил шатаясь, поскольку он начал пить,И чудом не умер, пытаясь на горло себе наступить.Покуда с ногой на горле влачил он свои года,Пятеро перемерли от жалости и стыда,Тридцатый сломался при виде нахала, который грозил ножом.Теперь нас осталось довольно мало, и мы себя бережем.
Так что нынешний ходит по струнке, охраняет свой каравай,Шепчет, глотает слюнки, твердит себе «не зевай»,Бежит любых безобразий, не топит тоски в вине,Боится случайных связей, а не случайных – вдвойне,На одиноком ложе тоска ему давит грудь.Вот так он живет – и тоже подохнет когда-нибудь.
Но в этой жизни проклятой надеемся мы порой,Что некий пятидесятый, а может быть, сто второй,Которого глаза краем мы видели пару раз,Которого мы не знаем, который не знает нас, –Подвержен высшей опеке, и слышит ангельский смех,И потому навеки останется после всех.
Четвертая
Андрею Давыдову
В Москве взрывают наземный транспорт – такси, троллейбусы, все подряд.В метро ОМОН проверяет паспорт у всех, кто черен и бородат,И это длится седьмые сутки. В глазах у мэра стоит тоска.При виде каждой забытой сумки водитель требует взрывника.О том, кто принял вину за взрывы, не знают точно, но много врут.Непостижимы его мотивы, непредсказуем его маршрут,Как гнев Господень. И потому-то Москву колотит такая дрожь.Уже давно бы взыграла смута, но против промысла не попрешь.