«О… нет, это невозможно… — а потом крик: — Томми, спаси… мы погибаем!»
Столько было ужаса в этом женском голосе, что я сразу подумал о трагедии, разыгрывающейся где-то здесь среди скал и пустоты. Когда я давал автомату команду возвратиться к впадине, исчезающей за горной цепью, руки у меня дрожали. Приемник, как всегда при подходе к спутникам, работал в широкой полосе, частот, и я не мог определить длину волны передачи. Я включил радарный искатель, который прощупал миллионы кубических километров пустоты и не обнаружил даже крупинки размером в горошину. Значит, то, что я слышал, происходило подо мной, среди скал на поверхности спутника. Однако я напрасно включил телеэкран на максимальное увеличение. Нигде ни корпуса ракеты, ни следа человека. А в моих ушах все еще звучал низкий, полный отчаяния голос. Я ожидал повторного зова, но приемник молчал, и был слышен только шум помех, идущих из космоса. Неужели она погибла, неужели это были ее последние слова, прежде чем лопнуло стекло шлема, дыхание превратилось в иней, а глаза в кусочки льда? А может быть, она погрузилась в легкую, как пух, пыль, местами покрывающую поверхность спутника… Но внизу не было ничего, только эта проклятая неподвижность, вечная неподвижность мертвой планеты, испещренной глыбами скал.
Я кружил над впадиной, наверно, с полчаса. Вызвал обе базы, расположенные на Европе. На одной — все были в сборе, на второй — два петрографа вылетели в небольшой ракете, но они находились совершенно в другом секторе, на противоположном полушарии спутника. Кроме того, приемные станции баз не отметили никакого сигнала, значит, он мог исходить только от передатчика, находящегося в пределах прямой видимости, а ведь тут никого не было. Именно тогда я и подумал о волновиках… Я слишком ясно помнил подробности, чтобы счесть это галлюцинацией, подробности объективные: дрожание стрелки альтиметра, когда я пролетал над вершинами, их белые рваные склоны… И лишь потом я услышал ее голос… Мне хотелось, страстно хотелось, чтобы зов повторился. Я кружил над впадиной до тех пор, пока меня, наконец, не вызвали с базы. Дальше здесь оставаться было нельзя. Последний круг. Я напряг зрение так, что различил отдельные камни и скалистые уступы. Но там действительно не было никого, никого, кто мог бы кричать…
Ван Эйк умолк и уставился на крышку стола.
— Ты не докончил, не сказал, что думаешь об этом теперь, — прервала тишину Вия.
Ван Эйк взглянул на нее и, пожав плечами, коротко ответил:
— Ничего.
— Всегда, когда мне рассказывали о волновиках, — вставил Аро, — я спрашивал, подчиняются ли они уравнению Максвелла, и никто не мог мне ответить, — молодого космогатора явно волновала эта тема.
Беседа продолжалась. Немного погодя Ван Эйк встал и начал прощаться. Я вышел вслед за ним. Домик был окружен садом, полным невидимых сейчас цветов, пахнущих только ночью. Дальше, за живой изгородью фосфоресцировал аэродром, на котором стояли наши колеоптеры.
— Прости, — робко начал я, догнав Ван Эйка.
Он остановился.
— Слушаю.
— Твой рассказ… какой-то странный, неправдоподобный. На Земле, наверное, не могло бы случиться такое, — быстро добавил я, опасаясь, что он неправильно поймет меня.
— Я рассказал то, что пережил, — в его голосе прозвучало раздражение.
— Знаю… но я проведу полгода на одной из баз Европы и хотел бы увидеть то место…
После минутного раздумья он ответил:
— Я могу дать тебе координаты, но это бесполезно. После этого я сам трижды пролетал над тем местом и ничего не услышал.
— Может быть, они не хотели второй раз…
— Ты, кажется, готов в них поверить. Но подумай, в наших приемниках слышно только то, что подчиняется уравнению Максвелла. Не слишком ли это примитивное правило, чтобы ему могла подчиняться какая-либо жизнь?