И в сырой осенний вечер, возвращаясь с тяжелым пайком за спиной, не вспомнить рваной полувоенной одежды мешочника, проехавшего сотни верст с мешком муки за плечами, красноармейца с польского фронта из пинских болот, дезертира, спустившего где-то шинель, и бывшего, наконец, поручика Журавлева!
Гражданин Попов, имеющий учетную карточку и трудовую книжку, только одной прозодежды не хватало тебе — и вот она есть!
Ты приходишь домой, закипает чай на старых докладах и брошюрах, зажигается лампа с теплым зеленым абажуром — можно сидеть и мечтать, и заснуть в этих мечтах, и увидеть во сне, как он, гражданин Попов, при шпорах и шашке, идет на ученье и тычет пальцем в него младший унтер-офицер Иванов:
— Я тебя знаю!
— Эй, бузэ, бузэ!.. — отвечает Попов. — Эй, бузэ, бузэ! — и не может бежать и не может стоять под осенним, сырым, пронизывающим ветром —
и только проснувшись, вспомнить, что нет и нигде нет поручика Журавлева!
Ты думаешь, это он идет по Тверской, растопырив свои галифе, под руку с дамой самого неопределенного наклонения?
— Нет, это батальонный командир Иванов — не тот Иванов, что погиб под Орлом, а другой Иванов, — восстанавливает традиции славного некогда полка.
Смело подойди к нему и спроси:
не знает ли он поручика Журавлева?
Проходит еще и еще мимо тебя, гражданин Попов
— сторонись! —
все глядят на тебя, но среди тысячи глаз нет и пары враждебных: никто не следит за тобой, никто не бежит в переулок и на пятый этаж, куда прибегаешь ты, еле переводя дух от испуга, чтобы только через полчаса, успокоившись, варить фасоль и советский кофе.
А после всего этого как приятно узнать, что тебя вовсе нет на свете! Вот что прочел гражданин Попов в одной из южных газет летом тысяча девятьсот двадцать первого года:
Вчера в ревтрибунале разбиралось громкое дело шайки бандитов, терроризировавших население в течение шести месяцев, ограбивших, между прочим, артельщика финотдела Ефимова, убивших семью в 11 человек на хуторе Давыдовка и т. д.
Интересно отметить, что главой шайки является бывший поручик Журавлев, почему-то отрекшийся на суде от этого звания, с несомненностью установленного по документам, найденным под подкладкой его шинели,
Б. поручик Журавлев был одно время сподвижником знаменитого полковника Баранова и после разгрома белых банд организовал шайку.
Журавлев и его трое главных сподвижников приговорены к высшей мере наказания.
И дальше — курсивом:
Приговор приведен в исполнение.
Пожалел ли гражданин Попов, советский спец Попов, имеющий учетную карточку и трудовую книжку, пожалел ли он о гибели несчастного поручика?
Или, может быть, как и все, не без некоторого злорадства прочел:
Приведен в исполнение!
И капли жалости или сочувствия не оказалось в душе при известии о гибели человека, может быть, много обещавшего выполнить в жизни и брошенного на произвол разбушевавшейся стихии!
Жизнь! Как ты темна и слепа! С закрытыми глазами рождается человек, и слепой бродит он по твоим, жизнь, темным дорогам, и слепой отходит он в землю, кто бы он ни был — честный ли гражданин, совработник и спец, и начальник милиции, и сотрудник чека, фальшивомонетчик и вор, белогвардеец и дезертир, и бывший, наконец, поручик Журавлев!
И тогда не все ли равно, какая земля засыплет его уже безымянное тело, поставят над телом этим крест или мавзолей, или только травой зарастет безвестная могила — все равно навсегда прекращаются всякие счеты живущих на свете людей с мертвым поручиком Журавлевым.
Я уже поставил слово конец, полагая, что повесть моя, как и жизнь Журавлева, окончена, как тот же самый неожиданный стук в дверь, использованный, кстати, всеми романистами, заставил меня встать и открыть таинственному незнакомцу.
На этот раз он пришел с вполне определенной целью. Тщательно перечитав мою рукопись, — а рукопись эта была много объемистей предлагаемой теперь читателю, — он сказал:
— А я бы написал это несколько иначе!
И если вы, читатель, посетуете, что я, обещав вам повесть с лирическими отступлениями, часто даю только эти лирические отступления, то могу в оправдание свое сказать, что самая повесть вычеркнута незнакомцем.