Однажды меня вызвал сверхравный и сказал:
- Великий Оан учит, что молодой станет старым, но старый никогда не станет молодым. Я вижу, на твоей голове все больше седых волос, Нэмис. Ты знаешь и выполняешь заветы Оана, и мы решили, что ты достоин награды. В следующем месяце шесть женщин должны вступить в брак, и одну из них мы решили назначить тебе. Это не положено говорить, но я к тебе хорошо отношусь и скажу по секрету, что тебе повезло. Тебе назначена совсем молодая девушка по имени... (он перебрал лежавшие на столе бумажки, чтобы найти список невест)... Ояла.
На его жестком морщинистом лице даже появилось некое подобие улыбки. Я же так растерялся, что не мог ничего внятного сказать в ответ. К счастью, мне пришло в голову воскликнуть: "Слава Оану!", на что сверхравный отозвался как эхо.
Девушку по имени Ояла я знал, потому что несколько раз работал в поле и в свинарнике недалеко от нее и даже перекинулся несколькими словами. Но я, как говорят в Европе, ни в малейшей мере не чувствовал себя способным составить ее счастье. Кроме того, переход на положение семейного человека ухудшал мои шансы выбраться отсюда. В конце концов, в Англии меня ждала моя верная Мэри, и я вовсе не хотел быть двоеженцем.
Однако я не высказал никаких сомнений, а, поблагодарив сверхравного и еще раз восславив Оана, пошел на свое место.
ГЛАВА ПЯТАЯ. ГУЛЛИВЕР ПОМОГАЕТ ВЛЮБЛЕННЫМ, НО САМ ОКАЗЫВАЕТСЯ В БЕДЕ
Зеленая трава пробивается и сквозь каменные плиты. Что бы ни делалось здесь для подавления естественных человеческих чувств, любовь упорно не хотела исчезать из жизни.
Я решил тайком поговорить с Оялой, сказать ей о решении начальников и спросить, как она относится к этому решению и ко мне. Случай представился через несколько дней, когда все мы работали на копке сладкого корня. Мужчины копали, а женщины собирали клубни и складывали их в кучи. Я постарался сделать так, что Ояла подбирала за мной и, улучив момент, тихо спросил:
- Ояла, ты знаешь, что сверхравные решили выдать тебя замуж?
Она вскинула на меня большие испуганные глаза и, боязливо оглядевшись, сказала:
- Я догадываюсь, но не знаю, кого мне назначили.
- Меня.
На ее лице я прочел изумление, растерянность, страх. Она, конечно, хотела себе не такого мужа, и я нисколько не был на нее в обиде. В нашей казарме был осколок зеркала, и я знал, что выгляжу стариком. И то сказать: я отправился в это путешествие три года назад уже немолодым человеком и дедом двух внуков, а такие три года могли бы состарить и человека помоложе и покрепче меня.
Ояла выронила корзину с клубнями и стояла неподвижно и безмолвно. Глаза ее медленно наполнялись слезами. Ее губы раскрылись, и я услышал едва внятный шепот: "Нут, о Нут..." Я понял все: она любила не эквигомской, а обычной человеческой любовью, известной всем народам, юношу, который жил в нашем доме холостяков через два места от меня. Я давно приглядывался к нему, он казался образованнее остальных наших товарищей и действительно был в прошлом студентом колледжа, где изучал медицину. Но не так давно многократносверхравные решили, что ученые врачи и медицина есть, исходя из второго завета Оана, вещь излишняя. Колледж закрыли, а бывших студентов разослали в разные места. Тогда и Нут пoпал на ферму, где иногда лечил животных: ветеринарное дело не подпадало под запрет. Поэтому, между прочим, людей тепeрь тоже лечили ветеринары.
Что было более естественно, чем возникшая между молодыми людьми любовь?
Мне искренне хотелось помочь бедным влюбленным, но я понятия не имел, как это сделать. Безумием было бы пойти к нашему сверхравному и рассказать ему все. Оялу могли отдать не мне и не Нуту, а какому-нибудь негодяю самого низкого пошиба. Подходящим оружием здесь могла быть только хитрость. Прежде всего мне надо было завоевать доверие юноши и девушки, не вызвав при этом ничьих подозрений. Времени оставалось в обрез, так как через неделю меня должны были "повенчать" с Оялой. Я употребляю это слово, ибо не знаю, как называется эквигомский обряд, которым соединяют мужа и жену. Он заключается в том, что оба дают торжественную клятву выполнять в семейной жизни заветы Оана. Один из них гласил: брак не удовольствие, а труд равных.
Я нашел случай поговорить с Нутом за нашей скромной едой.
Подсев к нему, когда он один доедал свои овощи, я тихо сказал ему, что знаю о его любви к Ояле. Бедный юноша страшно побледнел и едва не подавился. Вероятно он уже мысленно видел разоблачение и наказание. Я поспешно сказал ему, чтобы он не боялся, потому что я хочу им добра, но на его лице попрежнему не было ничего, кроме страха и подозрительности.
Тут к нам подошли люди, и мы были вынуждены прервать разговор.
Тогда я подумал, что, как это часто бывает, рассчитывать надо не на юношу, а на девушку. Я сказал ей, что ее друг напрасно боится меня и что я хочу им помочь. Сказал также, что пока придумал лишь следующее: я притворюсь больным и попрошу отсрочить брак. Они же должны тем временем что-то цредпринять, но что именно, я не знал.
Через два дня Нут сам подошел ко мне и сказал, что он верит мне и от всей души благодарен. Они решили бежать в горы, где, как все знали, скрывалось немало беглецов, по разным причинам боявшихся сверхравных и жрецов Оана.
Он просил меня также, если я попаду в столицу, навестить его родителей, которых он в отличие от большинства эквигомов хорошо знал и любил: в семь лет он тяжело заболел, и его передали из воспитательного заведения родителям, а потом забыли.
Я отвечал, что не могу ни одобрить их план, ни отговаривать их, так как плохо знаю страну и не могу оценить риск.
С юношеским задором отвечал он, что Ояла и он готовы скорее погибнуть, чем позволить себя разлучить. Слезы навернулись мне на глаза, и я сказал, что сделаю все возможное, чтобы им помочь. Мы договорились, что я на другой день "заболею", а они используют время, чтобы накопить немного пищи и подготовить побег.
Я притворился, что у меня жестокие боли в животе. Поскольку начальники опасались холеры и других заразных болезней, меня заперли в отдельной хижине. Впрочем, единственным лечением у них был голод, так что я мог бы по-настоящему заболеть, если бы не Ояла, которая в ночной тьме прокралась к моей хижине и сунула мне сквозь щель в двери пару лепешек. Через два дня я объявил, что мне лучше и потому не надо звать ветеринара, который в это время лечил скот в дальней деревне. Но я сказал сверхравному: он, мол, понимает, что ц моем возрасте и после трехдневного поста не стоит спешить с браком, ибо я могу не оправдать надежд невесты. Столь грубый юмор не был чужд этим людям, и он с сальной улыбкой и щутками, которые я не рискую приводить, дал мне отсрочку.