Шкатулка была намного тяжелее, чем казалась. На ней нет замка или даже крышки — она будто вырезана из цельного куска темной древесины.
— Неужели, больше ничего? — Я повертел шкатулку в руках так и эдак, но она не поддалась. — Ничего больше не говорил? Что мне с ней делать?
— Я не знаю, Гарри. — Директор покачала головой и с жалостью на меня посмотрела. — Он был странным волшебником. Гениальным, но странным. Когда я спросила, что мне делать, если ты за ней не придёшь, он сказал: слушать музыку. Оставил мне целый ящик пластинок, я никогда их даже не открывала. Помнишь, какие унылые мелодии звучали в этом кабинете в те времена? — Она печально, с тихой ностальгией улыбнулась, указывая на пыльный ящик в углу, там, где раньше стояли граммофон и жердочка Фоукса.
После его смерти феникс улетел, и мы его больше не видели.
— Он действительно был гениален. На грани фола. — Я с благоговением посмотрел на этот ящик, а в голове звучали скрипка и виолончель. — Могу я забрать эти пластинки? Камерная музыка была его любимой, мой друг тоже очень её любит.
Она разрешила, естественно. Ей этот ящик ни к чему.
— Последний вопрос, директор. Вы знали Рональда Филлипса? Он был знаком с профессором Дамблдором?
— Рональд Филлипс. — МакГонагал поджала и так тонкие губы. Морщины особенно сильно проступили у её рта. — Как же не знать. Он работал у нас завхозом до Филча. Я никогда не узнаю, как он смог стать надзирателем Азкабана — мальчик был абсолютно бесталанным в магии, даже горшок починить не мог. Единственное, что у него хорошо получалось — подвешивать студентов за большие пальцы ноги в наказание.
— Ого, — я даже присвистнул. — Когда же это было?
— Очень, очень давно, Гарри. Полвека назад точно. Дай Мерлин памяти вспомнить, когда отменили телесные наказания… В сорок пятом? А может и в пятидесятых? В общем, он недолго у нас проработал. Дамблдор помог ему найти работу получше. Кто бы мог подумать, что спустя двадцать лет он станет заправлять целой тюрьмой?
Домой я возвращался с ещё большим количеством вопросов.
***
— Почему мне кажется, что этот Дамблдор просто решил поиздеваться? — Том крутил в руках шкатулку, которую я так и не смог открыть. — Если он причастен к моему пленению, то это вполне возможно.
— Нет, я не верю, что он мог засадить тебя в темницу на двадцать лет. Скорее, он что-то подозревал или пытался намекнуть на что-то… — Я решил все рассказать Тому. Как показало время, голова у него работала намного лучше, чем у меня. И мне малодушно не хотелось разбираться с этим в одиночку, без гениальной Гермионы и стратега Рона.
— Подумай лучше, Гарри. — Том нагло втиснулся в слишком узкое для нас двоих кресло, и я оказался прижат к нему всем телом. — Музыка, что он оставил — это те же самые пластинки, что приносил мне Филлипс. И то анонимное письмо! Его мог написать он! Может, я перешел ему дорожку, и он решил закрыть меня… Не знаю. Слишком мало данных. Но он точно имеет ко всей этой истории прямое отношение. Мы должны вскрыть эту шкатулку.
Он совсем обнаглел. И стал говорить даже больше меня. А я радовался этому, как последний наивный школьник. Он стал похож на полноценного взрослого мужчину, и я уже не чувствовал себя таким уж подонком.
А может, я просто искал себе оправдания.
— Я не могу её вскрыть, что бы ни делал, — прогонять его смысла не было, он бы не сдвинулся с места и меня бы не отпустил, поэтому я просто привалился головой к его плечу.
Переспорить его было невозможно. Он как разбалованный пёс: слушал тебя, вилял хвостом и все равно запрыгивал в постель с грязными лапами. И знал, что у меня не хватит духу его прогнать — я слишком его любил.
Я любил, когда он сидел в кресле, забравшись с ногами, и читал книгу в три часа ночи, портя глаза тусклым светом свечи. Любил, когда он уделывал мукой пол кухни, осваивая искусство приготовления лазаньи. Любил, когда он без всякого стеснения резко прижимался ко мне, гладил руку и заглядывал в глаза, безмолвно прося обнять его и сказать, что я всегда буду рядом.
Любил, любил, любил.
Хотелось кричать от этой больной, невзаимной любви, хотелось вывернуть себя на изнанку, чтобы не чувствовать этого, хотелось объяснить ему, что его чувства ко мне — ненастоящие.
Вместо этого я цеплялся за него, как последний эгоист, водил его по маггловскому Лондону, позволял обнимать себя, когда ему захочется, и с каждым днем, что он становится сильнее, я все сильнее впадал в беспросветную тоску.
Я знал многих женщин и даже, однажды, мужчину. Я был влюбчив в юности, мои увлечения были яркими, но быстро угасали. Я отчаянно искал такого партнера, который даст мне почувствовать это всепоглощающее чувство нужности, исключительности. Я всегда хотел стать для кого-то целым миром, и чтобы кто-то стал целым миром для меня.
Гермиона говорила, что я не умею строить здоровые отношения и делить свою любовь с кем-то ещё, потому что никогда не жил в полноценной здоровой семье.
А я отвечал, что просто хочу однажды испытать нечто большее, чем банальная потребность иметь кого-то рядом, просто, чтобы быть как все.
И вот настало время исполнения желаний, да только я совсем не так себе это представлял. Был бы я слизеринцем, который мог бы проигнорировать свою совесть…
Но я им не был. Я хотел, чтобы Том был здоров и счастлив, чтобы после, когда у него все наладится, он не проклинал меня и не презирал за то, что я воспользовался его состоянием.
— Попытайся вспомнить, что он тебе говорил. Может, есть какой-то пароль? Кодовое слово, которое он часто повторял в твоем присутствии?
— Лимонные дольки! — посмотрел я на шкатулку, но она меня нагло проигнорировала. — Нет, не нравится ей.
— Это лучшее, что ты смог придумать? — Его рука на моем бедре горячая, я чувствовал это даже сквозь плотную ткань брюк. — Давай же, вспоминай. Его любимая композиция? Его любимый напиток? Может, нужно назвать предмет, который он преподавал?
Я называл одно слово за другим, но мысли мои были далеки от шкатулки. В данный момент меня интересовало только наглое тисканье, которое Том пытался выдать за помощь в отгадке тайны.
Руки, то и дело касающиеся меня то тут, то там, жаркое дыхание на моей щеке, когда он будто бы невзначай наклонялся к шкатулке, еле заметные движения бедрами, вызывающие дрожь в моем теле.
— Лакричные палочки.
Интересно, Том понимал, чего он хотел от меня?
— Трансфигурация.
В его многочисленных книгах была хоть одна, описывающая плотские отношения?
— Тыквенные котелки.
Не мог же он двадцать лет провести в одиночестве и ни разу не прикоснуться к себе в этом смысле? Он явно знал, что делает. Но вот насколько много он знал?
— Феникс, Фоукс.
Шкатулка не поддавалась, в отличии от меня. Последний раз я был на свидании два года назад.
— Том, что ты делаешь, позволь узнать? — Душная волна распространилась от паха по всему телу. Я вздрагивал от каждого прикосновения, как от удара маленькой молнии.
— М-м-м? — у него был бессмысленный мутный взгляд и румянец на щеках.
Мы сидели, вплотную притиснутые друг к другу, его левая рука уже обхватывала мою поясницу и гладила бок, правая шарила по моему бедру и поднималась всё выше.
— Том, прекрати, — выдержка висела на тонком волоске.
— Почему?
— Это неправильно, — не знаю, как объяснить, что он делает это только потому, что я запер его с собой на многие месяцы.
Я ужасен, я — чудовище.
Он возненавидит меня, когда освоит большой мир и все тонкости социальной жизни.
— Что значит — неправильно? — Он уткнулся носом мне в шею, провел губами по изгибу, спустился на ключицу, вдумчиво облизал ямку, и я неосознанно откинул голову назад, открывая больший доступ его настойчивому рту. — Я нашел одну книгу в твоей библиотеке… — Он слегка прикусил косточку, и я сдавленно охнул. — Там все описывалось именно так. И это непередаваемо восхитительно. Я мог бы заниматься этим сутки напролет.