Если быть откровенным до конца, то в концертные залы я поначалу стал захаживать лишь для того, чтобы завести стоящее знакомство с какой-нибудь дамой полусвета и удачно жениться. Совсем неплохо, рассуждал я, стать мужем итальянской графини и медленно, со вкусом промотать две сотни тысяч долларов. С дамой я не познакомился, а к музыке пристрастился. Я и сам этого не ожидал, если при мне раньше упоминали Моцарта или Сальери, пережевывая обстоятельства и причины отравления великого композитора, то я всегда был на стороне Сальери. Я считал, что он отравил Моцарта только лишь с целью грабежа в силу своей бедности. А что ему оставалось делать? Не стоять же с протянутой рукой у церкви. А оказалось, что причиной была зависть. И мое отношение к Сальери резко изменилось, то есть, попадись он мне сейчас, я бы ему сделал бледный вид и макаронную походку. Это выражение я запомнил с детства, так говорили все наши мальчишки. Конечно, в моем пристрастии немалую роль сыграла и генетика: мой отец, авантюрист высокого класса, в перерыве между отсидками играл на тромбоне в любительском симфоническом оркестре. Так что, пока мой родитель не залетел в тюрьму первый раз, я достаточно наслушался классики.
Со знакомством я пролетел по двум причинам: эти сухопарые графини ходят на концерты, как правило, со своими мужьями или же они такие уродины, что никакие миллионы не могут возместить этот природный ущерб. Одна особа в бриллиантовом колье, соседка по ряду, уронила мне голову на грудь и шепчет в экстазе: «Ах, этот несравненный Бах!» И батистовым платочком утирает свой носик в форме перезревшей брюквы. Какие у меня с ней могли возникнуть контакты, если играли не Баха, а Стравинского и к тому же, с такой вставной челюстью я бы на ее месте вообще постеснялся показываться на люди, в крайнем случае — в парандже.
В общем, этот период моей жизни можно смело назвать голубым периодом, имея в виду не похабщину, а творческий взлет французского художника Дега. У того тоже в жизни все не ладилось, пока он не стал мазать холсты преимущественно голубым цветом и ему сразу здорово пофартило: публика не могла налюбоваться на его танцовщиц в голубых хитонах, пошли выставки, посыпались франки и он, кажется, единственный художник-импрессионист, который помер не под забором, а в собственной постели под вокальный аккомпанемент плачущих родственников. Еще бы, потерять такого кормильца! Зато когда умер Модильяни, его не на что было хоронить и плакать было некому, кроме бедной Жанны Эбютерн, которая сразу же, как только узнала о его смерти, немедленно сиганула с балкона на мостовую.
На том отрезке жизни я познал и благополучие, и достаток, но недаром в еврейской торе говорится так: не радуйся, когда тебе хорошо, потому что за этим придет плохо, а радуйся, когда тебе плохо, потому что за этим придет хорошо. Вычурно, правда, но очень верно. Я считаю, что евреи очень неглупые люди, хотя и не такие гениальные, как им кажется. Так вот, вместо того, чтобы взять это изречение на вооружение и повторять его каждый день вместо молитвы, я, наоборот, начисто его забыл и пустился во все тяжкие. Что ни говорите, а наследственность — препохабнейшая штука, если, конечно, твой отец не Эйнштейн или какой-нибудь Бальзак с Мопассаном. У моего же отца в голове были одни только авантюры. Если он какой-нибудь день кого-то не мог обдурить, то обязательно болел и даже не мог играть на своем тромбоне. Не знаю, как сейчас, а раньше было так. Однажды он на моих глазах продал какому-то типу свой тромбон за триста долларов, уверив, что его сделал сам Страдивари. Тот тип потом подал на моего папашу в суд, но судья, выслушав потерпевшего, неожиданно принял сторону моего родителя и сразил истца вопросом: «Скажите, — спросил он у того олуха, — а почему вы так уверены, что этот тромбон действительно не выстругал мистер Страдивари?»