– Браво!
Запись тридцатая
«Запись тридцатая. Дневник пятый.
Ты лишь книжка и не способна осознать, скольких усилий мне стоит писать сейчас. Обычная бумага, сложенная в мягкий переплет. У тебя не трясутся руки, и ты не знаешь, что такое сон. Ты никогда не будешь видеть сон, прекрасный сон, полный всего самого лучшего, о чем ты только мечтала. Ты не видела таких снов, а потому тебе неведомо, каково это, когда что-то прекрасное внезапно прерывается самым страшным в жизни кошмаром. Хочется проснуться, но это невозможно, приходится досматривать все это до конца, прочувствовать каждую…
Прости, снова я рву эти страницы. Я оказался жесток к тебе, но и ты пойми меня. Меня, того, к кому судьба оказалась жестока. Того, кому суждено видеть этот сон теперь снова и снова.
Это как музыка. Такая нежная, плавная и тихая, заставляющая погрузится в нее, словно в глубокий и бездонный океан эмоций и спокойствия, и внезапно эта мелодия прерывается грубейшей и громкой фальшью. Ожидаемо ли это? Я не знаю. Я никогда не видел океана и сомневаюсь в его существовании. Но жизнь порой преподносит сюрпризы.»
Город G идеальный город для идеальных людей. Идеал! Вслушайтесь в это слово. Вслушайтесь в его холодную прямоту, в это бездушие. Идеал – это то, что создается, чтобы быть прекрасным для всех или хотя бы терпимым. Но идеал – это именно то, что не имеет души. Невозможно вложить душу во что-то, подарить любовь и при этом не задеть никого. Именно таким и был этот город и люди, населяющие его. Они не умели любить. Они были равнодушны и не могли пожертвовать даже частичку своей души своему делу или другим людям. Но естественно такими были не все. Далеко не все жители G действовали как сплоченный часовой механизм из холодного металла. Были те, кто могли похвастаться совестью или душой. Но они этого не делали, потому что людей душевных и совестных хвастовство не интересовало. Ну а город не интересовали они. Здесь душа была по сути своеобразной болезнью, изъяном, который люди скрывали подальше от чужих глаз под масками улыбок и фальшивого смеха.
Не так давно Карли исполнилось десять лет, и она начала жаловаться на то, что у нее болит голова. И ее старший брат счел бы ее симулянткой, которой просто не хочется ходить в школу, но она всегда с большим рвением стремилась туда, туда, к своим друзьям, к новым знаниям и большому миру. Тайлер позволял ей ходить в школу до тех самых пор, пока жалобы ее не стали учащаться, а простой дневной сон, который, как казалось, от боли спасал, не превратился для девочки в своеобразный наркотик, от которого ее порой было сложно оторвать, и доза становилась все больше и больше. Она порой засыпала так крепко, что Блэйку требовалось только пятнадцать минут на то, чтобы ее разбудить, а на то, чтобы поднять с кровати и вовсе все полчаса. Карли отказывалась есть, она почти ничего не пила и хотела только спать.
Так продолжалось две недели, а потом Тайлер по настоянию Альберта все же пошел со своей сестрой в больницу. Там она отчаянно клевала носом и едва ли не уснула, уронив свою головку на плечо старшего брата, пока они ждали своей очереди на осмотр.
В городе было мало хороших людей, но были хорошие мастера своего дела. Но лишь хорошие. Люди – музыкальные шкатулки. Они могли играть правильную мелодию, безусловно, красивую, но в ней не было бы музыки. Был бы четкий ритм, нужный темп, но не было бы той самой музыки, которая вызывала бы экстаз, которую хотелось бы слушать снова и снова.
Тайлеру повезло, он и Карли числились под крылом врача лучше тех, которые были, увы, большинством среди людей, посвятивших себя медицине. Доктора Арчибальда Клауса Тайлер знал еще с рождения и был бесконечно благодарен ему за все то, что он делал для его семьи. Этот невысокий старик с редкой сединой всегда знал свое дело и посвятил ему всю свою жизнь. Он отдал ему душу, как милые девушки отдавали свою невинность возлюбленному.
И именно к Арчибальду и пришел Тайлер на следующий день, когда Карли была дома под присмотром Альберта, который согласился посидеть с ней о начала вечерней смены, если Тайлер задержится или «снова решит посетить мир иной».
Когда Блэйк зашел в кабинет старого доктора, то не увидел на его лице привычной доброй усмешки, которую видел с детства каждый раз, заходя туда. Арчибальд, увидев Тайлера, тут же отвел глаза, которые наполнились какой-то страшной тоской, будто он вот-вот должен был сообщить Блэйку самую страшную новость в его жизни, но никак не решался. Тайлер хотел списать это на усталость и на старческую сентиментальность доктора, но его мысль об этом быстро развеялись, когда он сел в кресло.