Какой-то древний призрак говорил Гарвану:
- Я узнал тебя, узнал! И твои инээды не новые гости в этих краях. Многое помнит Пустыня, да не все!
Другой дух, шелестя богатыми одеждами и позвякивая бубенцами, прицепленными к длинным рукавам, спрашивал:
- Ну что, Ворон, сладка ли тебе была слеза Пустыни?
Эмхир не заговаривал с духами. Чувствуя себя ослабевшим и запутавшимся, он только слушал их многоцветный шепот.
***
Казалось бы, в Скарпхедине ничего не изменилось, и он оставался прежним преданным Вороном. Он быстро отошел от пребывания в Обители Мрок, хотя и не мог оставить мысли о Провидице. Не было среди его друзей человека, кому бы он поведал все. Его учитель - Орм, за все время не сказал ему ничего о том, что случилось. Его словно бы ничто не волновало, и он продолжал жить, как жил и прежде, следуя за солнцем.
Эмхира в Гафастане не было, и, несмотря на то, что Провидица сказала, что он жив, никто по-прежнему не знал, где он находится. Иногда Скарпхедина обуревали сомнения: для взора Мрок живым мог казаться и умерший, но еще не поднявшийся в более высокие миры. С каждым днем угасала надежда найти Эмхира, и Скарпхедину казалось, что ничего хорошего Гафастан теперь не ждет. Наверняка бы Фьёрлейв стала требовать, чтобы вместе со Сванлауг правил кто-то новый; не исключено было, что Фьёрлейв попросила бы нойрин отойти от дел и попыталась бы поставить над городом своих людей.
Так он думал, сидя на выступе фундамента дома рядом с садами Этксе. Высокая стена отбрасывала синеватую тень, еще не успевшую отползти прочь под безжалостными лучами солнца. Пахло пылью, и временами сухой ветер приносил чуть слышный аромат цветов.
Тяжелые мысли лежали на душе у Скарпхедина: образ Провидицы не оставлял его, призраки подземелий Храма Мрок обступали его, как только садилось солнце.
«Кому мы служим?» - спросил себя Скарпхедин. Прежде он не задумывался: ему казалось, что он, как и всякий Гарван, служит всем Девяти Матерям сразу. Теперь же он склонялся больше к тому, что им покровительствует Вурушма или сама Вафат. Он вытащил из ножен кинжал со скупо украшенной рукоятью; лезвие ловило серебристые блики. Скарпхедин невольно вспомнил, сколько крови испил этот кинжал, но все жертвы этого клинка справедливости сливались в нечто безликое, так что Ворон не чувствовал ни раскаяния, ни жалости. Ему вспомнилась и последняя жертва: сын шаха, еще совсем юный. Казалось бы, теперь Скарпхедин должен был сожалеть о содеянном, но с удивлением обнаружил, что ничего не испытывает. Он воспринимал Бургэда как врага, несущего опасность его народу, и словно бы неведомый зверь ощеривался у него в душе, не позволяя даже допустить мысль о человечности. От этого Скарпхедину стало еще тяжелее: разум противоречил чувствам, и чувства оказывались более хищными. Это пугало его и тяготило.
Легкий шорох послышался совсем рядом.
- Я не стану спрашивать о том, что тревожит тебя, Скарпхедин, - сказала Мьядвейг Протравленная, - но о чем ты думаешь, мне было бы интересно узнать.
Расправив темные одежды, Мьядвейг села рядом со Скарпхедином.
- Не знаю, Мьядвейг, - он осторожно вдохнул терпкий аромат, исходивший от нее. - Я уже ни в чем не уверен, и не знаю, кто я ныне и что могу. Во мне будто что-то изменилось, но я не вижу, чтобы это было мне на пользу.
- Все хорошо, - ответила Мьядвейг, глядя на Скарпхедина, чуть наклонив голову набок. - То, что ты видел, то, что почувствовал - твое ли это? Едва ли. Ты боишься зверя внутри себя, но зверь этот на цепи, иначе ты не пребывал бы в мрачных раздумьях сейчас.
- Жрица Мрок сказала, что Тид простила меня, но кара Мрок с меня не снята.
- В этой жизни тебе беспокоиться не о чем, ибо жизнь твоя конечна. Ты можешь оттого грустить или радоваться, но торопить события ты не должен, ибо нужен здесь, пока живешь.
- Да, это мне известно...
Мьядвейг помолчала, подняв лицо к небу. Скарпхедин был уверен: она улыбалась.
- Ты знаешь, не так уж и плохи твои дела. До сих пор помню, как Орм пришел ко мне, потеряв всех, кого любил, он просил меня наградить его ядовитым поцелуем, чтобы не мучиться боле... - Мьядвейг усмехнулась, - но я не дала ему умереть. Тогда я сказала ему: «следуй за солнцем», и, как видишь, до сих пор он верен моим словам.
- Мне тоже следовать за солнцем? - Скарпхедин удивленно посмотрел на Мьядвейг.
- Нет, - засмеялась она, - хватит с нас упивающихся светом или тьмой, молчаливых и одиноких. Отпусти свои печали, перестань метаться, подчинись потоку жизни. Ты, как и твой род, многое можешь, а вместо этого гоняешься за призраками. Я предчувствую, что будущее Триады не будет спокойным, а это значит, что среди самих Воронов может случиться что угодно. Тем, кто будет прав, понадобится поддержка. И именно твой род встанет на сторону тех, за кем должно быть будущее Триады. Ты еще встретишь свою Провидицу, но не здесь и не в это столетие. Так что смирись и следуй пути, который принесет благо Триаде.
- А у меня есть выбор? - горько усмехнулся Скарпхедин.
Мьядвейг помолчала, смерив нойра долгим взглядом и ответила:
- Разумеется. Но я верю, что лучшее в тебе победит. Не гневи Матерей Пустыни.
- Эмхир не гневил - и что с ним теперь? Какие силы он затронул?..
- Это не он затронул некие силы, а они его, как я понимаю, - ответила Мьядвейг. - Интересно только, зачем... На самом деле, в Триаде немало несчастных счастливцев, на которых у Матерей Пустыни свои виды.
- Среди смертных или Бессмертных?
- Не знаю, за смертными труднее следить. А Бессмертных Матери Пустыни любят. Вот, например, я должна уже давно почить в объятиях Вафат, но Тид меня не отпускает. И я не знаю, отпустит ли когда.
- Без тебя Гафастан будет уже не тот, что прежде.
- Возможно. Но ни тебе, ни мне того не увидеть.
Мьядвейг тяжело поднялась, снова расправила свои темные одежды. Глухо звякнули браслеты и бусы из мелких ракушек.
***
В тенистых зарослях у реки слышно было звонкое щебетание синих ласточек. Иногда ветер, тревоживший ветви деревьев, срывал с них листья, и они желто-зеленым сухим дождем осыпались на укрытую травой землю, путаясь среди темных камней и тонких стеблей редких цветов.
Лиггар прилег, опустив голову на колени Сванлауг. Теперь он изредка наведывался в Гафастан, и они с нойрин больше не встречались в доме Зэрмелис. Лиггар уже не был столь красив и молод, суровые ветра пустынь иссушили его лицо, сделали черты более темными и резкими. В волосах появилась проседь. И только глаза оставались прежними, светящимися, хризолитово-зелеными.
Когда Лиггар усмехался, суровая складка тонкой морщины всякий раз расчерчивала его щеку:
- Пройдет еще несколько лет, Сванлауг, и ты не захочешь меня видеть.
- Лиггар, зачем ты так говоришь? Пока ты жив - я буду любить тебя. Когда ты умрешь, я буду любить твой образ и ждать новой встречи.
Она помолчала.
- Отчего ты не послушал меня, Лиггар? Ты мог бы жениться, у тебя могли быть дети, я не обиделась бы. Твоя жизнь была бы более легкой.
- Нет, Сванлауг, - отвечал Лиггар, - как я могу? Мое сердце, моя душа, мое тело живут благодаря тебе, живут ради тебя. Стоит мне только подумать о тебе, как сердце начинает трепетать, а душа наполняется бесконечным сиянием. Стоит мне прикоснуться к тебе, как мои уставшие мышцы снова наполняются силой. Я не мыслю иной женщины, кроме тебя. На иную я не могу смотреть, и я бы не смог, ведь прикоснувшись к ней, я бы потом осквернил тебя своим прикосновением. Ты, Сванлауг, для меня все. Я хотел воспеть тебя в стихах, но не смог, ибо в мире нет столь прекрасных слов... а если бы я даже осмелился, я всего лишь смертный, и слова мои - слова простого смертного, что рассыплются в пыль, быстрее, чем ты успеешь их вкусить.
Сванлауг нежно улыбнулась и провела рукой по жестким волосам Лиггара. Во взгляде ее крылась глубокая печаль, и глаза нойрин казались едва заметно покрасневшими, точно она не спала много ночей.
- Что-то терзает тебя, Сванлауг. Что-то стороннее, скажи мне, что случилось? Что тревожит тебя?
Сванлауг поджала губы, затем, словно решившись, произнесла: