Конечно, рощей назвать несколько деревьев на краю картофельного поля, подобравшегося вплотную к железной дороге, было слишком громко. Но какая-никакая, а тень. Мы расположились под здоровенной березой, на пригорке, чтобы ещё и ветерком обдувало, и я с удовольствием выпрямил затёкшие ноги. Хотя весь путь и проделали сидя, но устал так, будто пешком прошёл всё это расстояние. Изя расстелил на траве большую скатерть, судя по всему реквизированную ещё из руин сгоревшего ресторана в Невежье. Многозначительно подмигнул, и выставил на импровизированный дастархан бутылку коньяку. Но под моим строгим взглядом смутился, осознал свою ошибку, и добавил ещё одну.
Лаврентий Павлович тем временем достал толстую кожаную папку и перебирал бумаги, отыскивая нужную.
— Ага, нашёл. Вот, товарищ барон, ознакомьтесь.
Фон Такс извлёк из кармана гимнастёрки, в которую мы его переодели взамен полуфрака официанта, очки, внимательно прочитал текст, и показал пальцем на одну из строчек:
— Скажите, а вот этот пункт…?
— Нормально, — Раевский заглянул ему через плечо. — За разглашение любых полученных сведений — расстрел. Что не так? Вы с чем-то не согласны?
— В принципе, согласен. Но вот представьте, вдруг меня будет спрашивать сам товарищ Сталин?
— Делать ему больше нечего…. Но даже и так…. Ну и что?
— И ему нельзя говорить?
— Вы же читали.
— Понятно. А вот это?
— Тем более. Понимаете, барон, мы настолько засекреченные люди, что любое упоминание о нас чревато самыми грустными последствиями. Скажу даже больше — Иосиф Виссарионович будет вынужден лично застрелить Вас, во избежание утечки информации. А он этого не любит. В смысле — лично не любит стрелять. Так что не стоит доставлять неприятности вождю.
— Конечно! — баварец, в полной мере осознавший степень ответственности, изобразил на документе витиеватую подпись. А потом привычно сунул шариковую ручку себе в карман.
Но Лаврентий быстро спохватился и отобрал явный анахронизм. После этого включил компьютер и, ожидая пока загрузится, потянулся к коньяку.
— И Вам рекомендую, Эммануил. Взгляд в будущее — штука тяжёлая, не каждые нервы способны такое выдержать.
— Они у меня крепкие.
— Характер нордический? Ну-ну… воля Ваша, — товарищ Берия подвигал курсором. — Наслаждайтесь.
Нет, не зря мы провели несколько бессонных ночей, монтируя этот фильм. Уже через несколько минут рука барона потянулась к бутылке, и он, игнорируя протянутый стакан, приложился к горлышку. Да, кадры с пленными, захваченными под Сталинградом, произвели на немца большое впечатление. Закутанные в грязные одеяла и женские платки фигуры с поднятыми руками…. Запорошенные снегом трупы в легко узнаваемой форме вермахта… Бесконечная колонна, медленно бредущая по Москве… Залп реактивных миномётов, и то, что осталось после него от окопов….
Пустая бутылка в руке фон Такса хрустнула, раздавленная судорожным движением, и просыпалась на белую скатерть вперемешку с каплями крови — в немецком офицере с оторванными ногами, валяющемся у разбитого танка, он узнал себя. Лаврентий прикурил сигарету и отдал барону. Тот сжёг её за три затяжки, не отрывая взгляд от экрана. Лицо побледнело и осунулось. А потом…, потом стало ещё хуже.
Дальше пошла кинохроника, снятая союзниками. Разрушенный Дрезден, бомбы, падающие на жилые кварталы Берлина, дома, скалывающиеся с лёгкостью доминушек. Грязные, оборванные дети, выпрашивающие хлеб у британских танкистов на улицах Мюнхена. Панорама горящих городов, толпы растерянных беженцев. Драка из-за брошенной американским офицером пачки с тремя сигаретами.
— Хватит, — едва прохрипел барон, пытаясь растереть рукой внезапно онемевшее горло. — Не могу больше.
— Надо, — жёстко ответил Берия. — Теперь посмотри — за что всё это вам. Не думай, что пострадали как невинные овечки. А отвернёшься — пристрелю.
Эммануил фон Такс взял ещё одну сигарету. На этот раз она закончилась ещё быстрее. Представляю его состояние, если мне самому до сих пор больно и страшно смотреть на это. Минут двадцать мы сидели в тишине, нарушаемой только шелестом листьев и чуть слышной тревожной музыкой из динамиков.
— Что, доволен? — Лаврентий Павлович ударил вопросом. — Ну и как тебе такое будущее?
Баварец не отвечал, глядя в одну точку.
— Ладно, можешь не говорить. Давай ещё заглянем лет на семьдесят вперёд. Как раз будешь столетний юбилей праздновать.
— Не буду.
— Почему?
— Я же там остался, — он показал на монитор. — Около танка.
— Ты этого хочешь?
— Нет.