Услышав про волков, охотник на полярных медведей оживился. Ну это же другое дело! А то жизнь в последнее время стала скучна и однообразна до безобразия. Ни тебе подраться с достойным противником, ни поохотиться на соответствующую дичь. Мелкие развлечения, они не считаются. Разве может вид горящего вокзала в захолустном городке уменьшить собачью тоску по хозяину? А его всё нет и нет…. И что это значит? А это значит — самому искать надо. А где? Ну, так и коту понятно — там, где опасность. Любимый хозяин всегда на посту! Так-так…, что у нас насчёт опасности? Точно — там, где волки, перекусывающие ломы. Майор, что, не слышишь? Поехали!
— Нет, он определённо голодный, — решил генерал. — Может его колбасой накормить?
Пёс скривил рожу и фыркнул с отвращением.
— Понимаю, — кивнул Годзилин. — Я бы сейчас тоже… глухаря, запеченного в печке…. Кабаний окорок…. Или стерлядочки…. Слушай, майор, а приезжай ко мне зимой. Как раз в отпуске буду. В баньке попаримся, водочки попьём. Могу на экскурсию в лагерь свозить, не в пионерский.
— А Вы откуда родом, Алексей Геннадьевич?
— Вяцкой я. Через два дома от Александра Грина родился. Читал про алые паруса? Ну, так приедешь, чо?
— А чего, можно, — майор посмотрел на Такса. — Охотничья собака у нас есть. Только бы до зимы от этой фрау избавиться.
— Гуманист ты, Виктор Эдуардович, несмотря на пролетарское происхождение. Давай ей прямо сейчас вышку оформим? И десять лет поражения в правах.
— Это как?
— Не обращай внимания, стандартная формулировка. Одного не могу понять — чего ты с неё возишься?
— Знаете, товарищ генерал-майор…
Годзилин поставил под обломки стола незаметно опустевшую за разговором бутылку и поправил:
— Знаешь…. Совместно выпитая водка для приличных людей вполне заменяет пуд соли.
— Хорошо. Понимаешь, Алексей Геннадьевич, что-то рука не поднимается, вот так-то вот…. Думаешь, не хочется стрельнуть ей в затылок, предварительно намазав лоб зелёнкой? Ещё как хочется. Но держит какая-то хрень внутри. А что, и сам не знаю.
— Да правильно, Витя. И у меня такое бывает. Значит, не зачерствели мы с тобой, душами не загрубели. А вот когда перестанем чувствовать такое — гнать нас нужно из органов. А лучше расстрелять. Ладно, не будем больше об этом. А с фрау твоей можно поступить иначе.
— Как?
— Соберём сейчас Особое Совещание, выпьем…, в смысле — обсудим, и дадим десять лет без права переписки. И, по традиции, червонец намордника в зубы. Вот только извини, но этапов в ближайшее время нет, и не предвидится. Как, сам её на лесоповал повезёшь, или оставишь у нас дожидаться?
— Оставлю, — согласился Филиппов под протестующий рык Такса. — Мне же ещё в Париж срочно нужно.
— Лаврентию Павловичу привет передавай.
— Обязательно.
— Ну что, на посошок?
Камера, нет, не одиночка благословенной гарнизонной гауптвахты, а общая, расположенная этажом выше, встретила фрау фон Вилкас насторожённо и озлобленно. И так набили под завязку, одиннадцать человек на десять посадочных мест, а тут ещё вталкивают что-то громадных размеров, пыхтящее как кит на мели, да ещё и кричащее на малопонятном языке.
Удар прикладом по самой нижней части спины не возымел должного действия, а потому был продублирован сапогом в то же место, что придало арестованной ускорение. Быстро перебирая ногами, с гордостью несущими её пышное тело, она была остановлена в стремительном беге только ближайшей шконкой, на которую и рухнула, придавив худощавого юнца с печально-интеллигентным лицом.
Когда сердобольные сокамерники общими усилиями спихнули валькирию на пол, юноша открыл совсем было закатившиеся глаза, и прошептал еле слышно:
— Простите, мадам. Вам, наверное, было слишком жёстко и неудобно? И как Вы попали в мужскую камеру?
Фрау, не поднимаясь, растроганно всхлипнула:
— О, майн херц, Ви поиметь чуткое сердце. Этот грубый как пферд зольдатен нихт заглядывать…, разглядывать женщина. Ви есть смрадных дух….
— Какой, простите?
— Не понимайт? Я есть плохо владеть и шлифовать русски базар. Ви поиметь состраданием мою дуду! Будем брудершафт? Зовите меня просто Магда-Хелена-Августа-Артурина-Таис. А ты? Как у вас гофорятт? Обзовись, козьоль?
Юноша ещё больше засмущался, потупился, и скромно признался:
— Меня зовут Саша. Саша Исайевич. Это фамилия такая. А на самом деле я поэт тамбовской школы. У меня даже чётки есть.
— Вас?
— Ну зачем же там официально? Мы, кажется, перешли на "ты"?
— Что есть чётки?