Над толпой разнёсся визг, и в людской куче, охнув, разверзлась другая круглая «о» — дыра, в центре которой человек не спешил опускать револьвер.
— Душа моя?.. — тихо позвал граф, и это было совершенно невыносимо.
Плети не потребовалось приказов — он уверенно подступил к Вене. Плеть имел представление о том, как оказывать первую помощь, но это было очевидно излишне. Под живописно разметавшимися тёмными волосами доски уже начали промокать красным. Пуля прошла точно в глаз, почти не повредив лицо. В тот глаз, что Веня так кокетливо скрывал за чёлкой.
Проще будет хоронить, мысленно хмыкнул Гныщевич.
— Спокойно, — сказал он вслух, — нет никаких причин для паники. Охрана Петерберга, взять террориста.
Он сам плохо понимал, как успел оказаться у микрофона, но голос его произвёл должный эффект: замершие во всеобщем оцепенении солдаты сорвались с мест, а толпа захлебнулась воплем, и те, кто боялся шевельнуться, ринулись с площади прочь. Люди, оказавшиеся к террористу вплотную, истерически пытались отскочить и натыкались на других, бестолково падая на землю. Террорист же по-прежнему не опускал руки и не сводил с трибуны глаз.
— Господа, что происходит? — с бессмысленной вежливостью потянулся к рукаву Гныщевича граф. Гныщевич не видел, но буквально-таки чувствовал телом, как присевший у него за спиной на корточки Плеть прижимает Веню к доскам, чтобы спрятать от сторонних глаз уродливую агонию.
— Граф, вам лучше уйти, — вполголоса попросил Плеть.
Террорист был непривычно острижен и небрит, но не узнать его у Гныщевича бы не вышло. Он смотрел в светло-серые глаза графа Метелина и в чёрное, чёрное, noire дуло его револьвера, всё ещё направленное на трибуну.
Истерично мечущаяся толпа не позволяла солдатам добраться до стрелявшего.
Откуда Метелин взялся в Петерберге? Откуда он взял револьвер?
— Как я уже сказал, — твёрдо повторил Гныщевич, — причин для паники нет. Этот человек никому более не причинит вреда. Мне известно имя террориста — это граф Александр Метелин-младший, солдат Резервной Армии, сосланный туда за нарушение Пакта о неагрессии. Очевидно, он вернулся в Петерберг, чтобы шпионить и действовать в интересах противника. Взять его!
Наверное, «младший» был всё же перегибом. Лицо Метелина исказилось искренним ужасом, и чёрное-чёрное дуло его револьвера пошло ходуном. Добровольная таврская дружина расценила последний безадресный приказ как обращённый и к ним тоже. Тавры пробивались через росскую толпу куда успешнее обычных солдат. Тавры знали, что такое дисциплина, да и шарахались от них столь же охотно, как от самого террориста.
Хорошо, что Гныщевич оказался у микрофона. Других тавры бы не послушались.
— Граф Метелин, — Гныщевич сам удивлялся уверенности своего голоса, — я предлагаю вам добровольно сложить оружие и передать себя в руки петербержского правосудия. Вы замаскировались, но я вижу, — наугад соврал он, — что ваша шинель принадлежит Резервной Армии. Доказать вашу причастность к стану противника и ваши мотивации не составит труда.
Метелин просто смотрел — леший его дери, он просто смотрел. Метелин, сволочь ты эдакая, зачем это было нужно? И почему, pourquoi ты не стреляешь второй раз, пока у тебя есть шанс?
— Господин Гныщевич, я не понимаю, — прохныкал граф Набедренных. До трибуны наконец-то дотолкались мальчик Приблев и За’Бэй. Первый кинулся к Вене (Гныщевич не мог позволить себе обернуться, осмотреться), второй ухватил графа за узкие плечи и попытался его увести, что-то приговаривая, но граф будто врос в доски.
— Граф Метелин, ваше преступление против дела революции засвидетельствовано всеми жителями Петерберга. Сдавайтесь добровольно. Вам некуда бежать.
Метелин и не бежал, но звуки гныщевичевского голоса успокаивали толпу. Вы в безопасности. Всё под контролем. Всё под контролем.
Метелин не бежал. Он смотрел так, будто выстрел достался не Вене, а ему самому.
Говорят, старый друг лучше новых двух. Quelle absurdité. Дружба ведь не вино, чтобы становиться лучше потому только, что успело пройти время. Если уж на то пошло, верно обратное. С течением дней мы меняемся, дороги наши расходятся. Мы теряем то общее, что у нас было, и находим себя в иных сферах. По ушедшим не плачут. Когда тавры проложили-таки солдатам дорогу к Метелину, когда те выбили у него из рук револьвер и грубо оные руки заломили, Гныщевич выдохнул с облегчением.
Бессмысленная же и бестолковая растерянность графа Набедренных резала его без ножа.
— За’Бэй, да уведи же его, — рявкнул Гныщевич мимо микрофона, позволяя себе бегло взглянуть на мизансцену. Граф стоял совершенно прямо, не дёргаясь и не заламывая рук, только рот его и глаза всё не могли принять нормальную форму, и он с робкой улыбкой оглядывался то на За’Бэя, то на мальчика Приблева, то на самого Гныщевича. Венина шуба распахнулась, обнажая под свободной рубахой белую грудь и тонкую шею — в самом деле, без ошейника. Он был выгнут дугой, и его по-прежнему мелко трясло в агонии. Рассуждать тут было не о чем.
— Надо организованно увести людей! — гаркнул вдруг Коленвал, доселе пребывавший в ступоре.
— Non, — тряхнул пером Гныщевич, — у нас сегодня праздник.
Метелина волокли в направлении казарм, то есть как раз к трибуне, и он не сопротивлялся. Грязные волосы скрывали его лицо.
Старая дружба дешевле новой, и любая дружба дешевле праздника.
Гныщевич выпрямил спину.
— Граф Метелин, — другим, торжественным тоном произнёс он, заставляя солдат притормозить. — Не секрет, что до вашей ссылки в Резервную Армию вы водили близкое знакомство с некоторыми членами Революционного Комитета. Но пусть никто — слышите, граждане свободного Петерберга? — пусть никто не обманывается! За равные преступления всех судят равно. — Метелин поднял глаза, и последние слова прозвучали лично для него. — За ваше же преступление есть только одна кара. Вы будете приговорены к расстрелу, и вы будете расстреляны. Дело революции не терпит предательства.
Мальчик Приблев шепнул что-то Плети. Тот легко подхватил тело Вени на руки и понёс прочь, в здание Городского совета. Приблев поднял с досок упавшую шапку и проследовал за ним.
— Граф, я вам сейчас по морде дам, — бормотал За’Бэй. — Пойдёмте со мной, пожалуйста, пойдёмте.
— Вы зря столь настойчиво называете меня графом, — неожиданно внятно ответил тот. — Ведь революция подразумевает последующее упразднение титулов, не так ли? Не мы ли должны первыми от них отказаться?
— Давайте побеседуем об этом в более уместной обстановке, — За’Бэй уже с силой рванул его за плечи, и граф пошатнулся. В ногах его совершенно не стало силы.
— Я не могу сейчас уйти, я ведь не дочитал речь, — отозвался он почти кокетливо.
— Идите, идите, — махнул на него руками Гныщевич, — идите. Tout va bien.
— Всё в порядке? — переспросил граф и снова протянулся к Гныщевичу. — Господин Гныщевич, всё ведь будет хорошо?
— Несомненно, — кивнул тот.
На сей раз ему не требовалось задним числом признавать, что он врёт.
Время казалось ужасно, неестественно растянувшимся — площадь не только не очистилась, она почти не растеряла людей. Те, кто в панике кинулся прочь, напрочь заткнули любые возможные выходы.
И это было в самом деле хорошо.
— Жители свободного Петерберга, — прочувствованно объявил Гныщевич, возвращаясь к микрофону, — сегодня мы увидели трагедию. Наша свобода, наши победы никого не оставляют равнодушными. Любой, кому доводится преуспеть; любой, кто своим существованием доказывает неправоту замшелых традиций, всегда ходит под плетью. Вчера мы повергли целую армию, почти не пролив крови — ни своей, ни вражеской. Вдумайтесь в это! Европы говорят о неагрессии, но даже им такого не удавалось.
Услышав патетические нотки, петербержцы подуспокоились. Привыкли уже к речам!
— Говорят, талант невозможен без завистников, — тут пригодилась бы цитата, наверняка же какой-нибудь напудренный болван об этом писал, но цитаты Гныщевич не знал. — Нам завидуют, нам продолжат завидовать и впредь. Нам будут ставить палки в колёса. Но не унывайте, mes amis! Ведь означает это лишь одно — мы в самом деле победили, победили во всех смыслах, и завтра наш талант признает вся Росская Конфедерация!