— Святое дерьмо!
Клинок — в грудь, изо всех сил, пока он не блюет кровью.
Рука второго хватается за оружие слишком поздно — удар в плечо, потом в спину.
Он на локтях ползет в кусты, визжа, как свинья на бойне.
И вот я, теперь уже не спеша, зависаю над ним. Хватаю дагу двумя руками, погружаю ее между лопатками, дробя кости, разрезая сердце.
Побороть ужас.
Тишина. Лишь мое тяжелое разгоряченное дыхание, четко различимое в ночи. И треск костра. Оглядываюсь по сторонам: никто не шевелится. Больше нет…
Я прикончил их всех… во имя Господне!
ГЛАВА 4
19 мая 1525 года
Я еду верхом, одетый в мундир — символ предательства и подлости.
Этот мундир защитит меня на какое-то время. Возможно, это военная хитрость, я должен к нему привыкнуть, все возможно. Маска наемника, когда побеждает только подлость, и ничего больше.
Я должен привыкнуть к ней. Я никогда не убивал прежде.
Снова закат кропит поля и холмы пурпурными бликами, размывая контуры и окончательно уничтожая остатки уверенности.
Я проехал много миль, все время на юг, к Бибре, в седле, подгоняемый слабой надеждой. На местности, по которой я продвигался, остались следы пребывания орд убийц и разбойников. Как после стихийного бедствия, земля уже никогда не будет плодородной. Повсюду искореженное железо и все остальное, выброшенное армией подлецов, несколько гниющих трупов, останки бедолаг, имевших несчастье встретиться на ее пути. Отряды наемников спешат с очередной бойни на новый налет.
Пока тьма не поглотила горизонт и последние тени, я двигался по подлеску. Между деревьями я видел вдали вспышки — возможно, другие биваки. Еще несколько шагов, и я слышу слабый звук. Лошади, бряцанье доспехов, отражение факелов на металле. Мой конь топает, мне приходится крепко держать его под уздцы, спрятавшись за ствол дерева. Я стою в ожидании, поглаживая шею лошади, чтобы помочь ей преодолеть страх.
Грохот — словно паводок идет по реке. Наступление… Стук копыт и блеск доспехов… Орда призраков проходит всего в нескольких метрах от меня.
Наконец шум слабеет, но ночной тишины уже не вернуть.
Свет за лесом становится ярче. Воздух неподвижен, но верхушки деревьев колеблются: это дым. Я иду в том направлении, пока не слышу треск горящей древесины. Деревья расступаются, открывая картину полного разрушения.
Деревня горит. Жар ударяет в лицо, искры и сажа сыплются дождем. Волна сладковатой вони — запах горелого мяса — выворачивает мне желудок. Теперь я вижу их: обугленные трупы, неопределенные очертания, пожираемые огнем, — а рвота подступает к горлу, перекрывая дыхание.
Руки судорожно вцепляются в седло. Скорей убраться отсюда! Сломя голову нестись в ночь! Бежать от этого ужаса и кошмарных когтей ада!
ГЛАВА 5
21 мая 1525 года
Столпотворение вокруг станции смены лошадей. Большак, по которому постоянно идут возы — подводы с награбленным в деревнях. Приказы капитанов, выкрикиваемые на разных диалектах… отряды солдат, отправляющиеся по разным дорогам… обмен и купля-продажа добычи прямо посреди дороги между наемниками еще грязнее меня… бродяги в ожидании объедков. Изнанка разорения виднее всего на дороге — она словно сточная канава, куда стекает жир после бойни.
Лошади необходим отдых, мне — приличная кормежка. Но в первую очередь мне нужно сориентироваться, найти кратчайшую дорогу в Нюрнберг, а оттуда — в Бибру.
— В такое время не стоит оставлять лошадь без присмотра, солдат.
Голос раздается справа, из-за колонны отправляющихся в поход пехотинцев. Его обладатель крепок телосложением. Он — в кожаном фартуке, в высоких ботинках, сплошь покрытых навозом.
— Пока ты сходишь на постоялый двор, и тебя накормят ужином… В стойле ей будет намного спокойнее.
— Сколько?
— Два талера.
— Слишком дорого.
— Скелет твоей клячи будет стоить гораздо меньше…
— Ладно, но ты дашь ей воды и сена.
— Заводи.
Он улыбается: загруженные дороги — выгодное дело.
— Ты из Фульды?
Я изображаю наемника, получившего жалованье и возвращающегося с войны:
— Нет. Из Франкенхаузена.
— Ты первый, кто пришел… Расскажи, как там было? Большое сражение…
— Самая легкая победа во всей моей карьере!
Грум оборачивается и кричит:
— Эй, Гроц, тут один из Франкенхаузена!
Из тени возникают четверо — тупые рожи наемников.
У Гроца шрам, пересекающий всю правую щеку и спускающийся на шею: челюсть треснула там, где клинок разрубил кость. Серые невыразительные глаза человека, видевшего много сражений, привыкшего к вони трупов.
Голос звучит, как из пещеры:
— Вы перебили все это мужичье?
Глубокий вдох, чтобы загнать панику поглубже. Изучающие взгляды.
Я цежу сквозь зубы:
— Всех и каждого.
Взгляд Гроца опускается на кошель с деньгами, висящий на поясе.
— Вы были с принцем Филиппом?[5]
Еще один вдох. Не колебаться ни в коем случае!
— Нет, с капитаном Бамбергом, в войсках герцога Иоганна.
Взгляд остается неподвижным, возможно, даже внушающим подозрение. Он устремлен на кошель.
— Мы пытались догнать Филиппа, чтобы соединиться с ним, но добрались до Фульды слишком поздно. Они уже ушли: он несся как безумный, будь он неладен! Мы прошли Шмалькальден, Эйзенах и Зальцу форсированным маршем, не останавливаясь даже, чтобы отлить…
Второй:
— Нам остались лишь жалкие крохи — в округе и грабить-то нечего. Ты уверен, что там не осталось крестьян, которых можно вырезать?
У меня глаза солдата, истреблявшего крестьян на равнине: остекленевшие, как у Гроца.
— Нет. Они все мертвы.
Кривая рожа продолжает пялиться, раздумывая лишь об одном: насколько рискованно пытаться отобрать кошель. Их четверо против одного. Трое остальных без его указания не двинутся с места.
Он цедит сквозь зубы:
— Мюльхаузен. Князья собираются взять его в осаду. Вот где можно разгуляться. Дома торговцев — не халупы нищих… Ростовщики, торговцы…
— Женщины, — ухмыляясь, вставляет коротышка у него за спиной.
Но Гроц, великан-урод, не смеется. Не смеюсь и я — во рту пересохло, дыхание перехватило. Он все тщательно взвешивает. Моя рука — на рукояти шпаги, висящей на поясе вместе с кошелем с деньгами. Он понимает: мой единственный удар достанется ему. Я перережу ему горло, если смогу. Это написано во взгляде, устремленном ему в рожу.
Открытая дрожь: глаза медленно открываются и закрываются, словно вердикт вынесен. Рисковать не стоит.
— Удачи.
Они молча уходят, слышны лишь звуки их сапог, хлюпающих в грязи.
Толстяк, сидящий напротив меня, отрывает куски от окорока козленка, запивая смачными глотками из гигантской кружки. Пиво стекает по его грязной бороде, которая вместе с повязкой на левом глазу почти закрывает лицо. Куртка, рваная и грязная, едва прикрывает последствия всего съеденного и выпитого за десятилетия на службе у многих господ.
В паузе между этими занятиями боров спрашивает:
— Что такой молодой господин делает в этой клоаке?
Из набитого рта капает, он вытирает его рукой, а потом рыгает.
Избегая смотреть на него, я отвечаю:
— Лошади нужен отдых, мне — еда.
— Нет, молодой господин. Что ты делаешь в этой заднице, на этой поганой войне?
— Защищаю князей от мятежников…
Он не дает мне возможности продолжить.
— Ах… Ах, замечательно, замечательно… от кучки блох, — он жует, — от подонков в лохмотьях. — Глотает. — В какие времена мы живем? Мальчишки защищают господ от деревенского сброда. — Очередная отрыжка. — Вот что я тебе скажу, молодой господин, это самая дерьмовая из всех дерьмовых войн, которые я видел своим единственным глазом. Деньги, приятель, одни лишь деньги и сделки с этими свиньями из Рима. Епископы со всеми их шлюхами и детьми, которых надо содержать! Звонкая монета, я тебе скажу. Эти князья, графья, все эти подонки только о ней и думают. Вначале они отнимают у мужичья все, потом посылают нас бить тех, кто осмелится протестовать. А нам всегда достаются наши несчастные гроши. Ну и хватит об этом. — Он громко пускает газы, потом глотает пиво. — Мать твою…