Наконец кто-то, кажется Сидни, сказал:
— Ладно, теперь айда на телешоу.
Все согласились — все, кроме Прайори и меня. Мы сказали «нет», и ребята ушли, заливаясь хохотом и разговаривая, только мы с Прайори остались смотреть на то место, где недавно стоял космический корабль.
Он отбил нам вкус ко всему остальному, этот старт.
Из-за него я в понедельник провалил семантику.
И мне было совершенно наплевать.
В такие минуты я говорил спасибо тому, кто придумал концентраты. Когда у вас вместо желудка ком нервов, меньше всего тянет сесть за стол и расправиться с обедом из трех блюд. Без аппетита несколько таблеток концентрата отлично заменяли и первое, и второе, и третье.
Все дни напролет и до поздней ночи меня неотступно, упорно преследовала одна и та же мысль. Дошло до того, что я каждую ночь должен был прибегать к снотворному массажу в сочетании с тихими мелодиями Чайковского, чтобы хоть ненадолго сомкнуть веки.
— Помилуйте, молодой человек,— сказал в тот понедельник мой учитель,—если это будет продолжаться, придется на следующем заседании психологического комитета снизить вам общую оценку.
— Простите, — ответил я.
Он пристально посмотрел на меня.
— У вас какой-то затор в голове? Очевидно, что-то совсем простое, и притом осознанное.
Я поежился.
— Верно, сэр, осознанное, но никак не простое. А очень даже сложное. Но в общем-то можно сказать одним словом — ракеты...
Он улыбнулся.
— Р -- значит ракета, так что ли?
— Вот именно, сэр, что-то вроде этого.
— Но мы не можем допустить, молодой человек, чтобы это отражалось на вашей успеваемости.
— По-вашему, сэр, меня надо подвергнуть гипнотическому внушению?
— Нет-нет.— Учитель перебрал листки, вверху которых большими буквами была написана моя фамилия.
У меня все сжалось под ложечкой. Он опять посмотрел на меня.
— Вы ведь у нас, Кристофер, первый номер в классе, фаворит, так сказать.
Он закрыл глаза, раздумывая.
— Тут надо основательно поразмыслить,— заключил он. Похлопал меня по плечу и добавил: — Ладно, продолжайте заниматься. И не надо горевать.
Он отошел от меня.
Я попробовал сосредоточиться на занятиях, но не мог. До конца уроков учитель все посматривал на меня, листал мой табель и задумчиво покусывал губы. Часов около двух он набрал какой-то номер на своем аудиофоне и минут пять с кем-то разговаривал.
Я не мог расслышать, что он говорил.
Но когда он положил трубку на место, то очень-очень странно поглядел на меня.
Зависть, и восторг, и сожаление — все смешалось вместе в этом взгляде. Немножко грусти и много радости. Да, выразительные были глаза.
Я сидел и не знал, смеяться мне или плакать.
В тот день мы с Ральфом Прайори улизнули пораньше из школы домой. Я рассказал Ральфу, что приключилось, и он насупился: такая у него привычка.
Я встревожился. И мы принялись вместе подстегивать эту тревогу.
— Ты что, Крис, думаешь, тебя куда-нибудь отправят?
Кабина монорельсовой зашипела. Это была наша остановка. Мы вышли. И медленно зашагали к дому.
— Не знаю,— ответил я.
— Это было бы свинство,— сказал Ральф.
— Может быть, мне нужно пойти к психиатру, чтобы он прочистил мне мозги, Ральф? Так ведь тоже нельзя — чтобы учеба кувырком летела.
У моего дома мы остановились и долго глядели на небо. Тут Ральф сказал одну странную вещь:
— Днем нету звезд, а мы их все равно видим, правда ведь, Крис?
— Правда,— сказал я.— Видим.
— Мы будем держаться заодно, идет, Крис? Не могут они, черт бы их взял, убирать тебя сейчас из школы. Мы друзья, Это было бы несправедливо.
Я ничего не ответил, потому что горло мое плотно закупорил ком.
— Что у тебя с глазами? — спросил Прайори.
— А, ничего, слишком долго на солнце глядел. Пошли в дом, Ральф.
Мы ухали под струями воды в душевой, но как-то без особого воодушевления, даже когда пустили ледяную воду.
Пока мы стояли в сушилке, обдуваемые горячим воздухом, я усиленно размышлял. Литература, рассуждал я, полным-полна людей, которые сражаются с суровыми, непримиримыми противниками. Мозг, мышцы — все обращают на борьбу против всяких препон, пока не победят или сами не проиграют. Но ведь у меня-то никаких признаков внешнего конфликта. То, что меня грызет острыми зубами, грызет изнутри, и, кроме меня, только врач-психолог разглядит все мои царапины. Конечно, мне от этого ничуть не легче.
— Ральф,— сказал я, когда мы начали одеваться,— я влип в войну.