— Ты один? — спросил он.
— Я не могу тебя впутывать,— объяснил я.— Потому что это совсем личное дело. Сколько раз мама говорила: «Крис, не ешь так много, у тебя глаза больше желудка»?
— Миллион раз.
— Два миллиона. А теперь перефразируем это, Ральф, Скажем иначе: «Не фантазируй так много, Крис, твое воображение чересчур велико для твоего тела». Так вот, война идет между воображением и телом, которое не может за ним поспевать.
Прайори сдержанно кивнул.
— Я тебя понял, Кристофер. Понял то, что ты говоришь про личную войну. В этом смысле во мне тоже идет война.
— Знаю,— сказал я.— У других ребят, так мне кажется, это пройдет. Но у нас с тобой, Ральф, по-моему, это никогда не пройдет. По-моему, мы будем ждать все время.
Мы устроились под солнцем на крыше дома, разложили тетрадки и принялись за домашние задания. У Прайори ничего не выходило. У меня тоже. Прайори сказал вслух то, чего я не мог собраться с духом выговорить.
— Крис, Комитет космонавтики отбирает людей. Желающие не подают заявлений. Они ждут .
— Знаю.
— Ждут с того дня, когда у них впервые замрет сердце при виде Лунной ракеты, ждут годами,. из месяца в месяц все надеются, что в одно прекрасное утро спустится с неба голубой вертолет, сядет на газоне у них в саду, из кабины вылезет аккуратный, подтянутый пилот, стремительно поднимется на крыльцо и нажмет кнопку звонка. Этого вертолета ждут, пока не исполнится двадцать один год. А в двадцать первый день рождения выпивают бокал-другой вина и с громким смехом небрежно бросают: дескать, ну и черт с ним, не очень-то и нужно.
Мы посидели молча, взвешивая всю тяжесть его слов. Сидели и молчали. Но вот он снова заговорил:
— Я не хочу так разочаровываться, Крис. Мне пятнадцать лет, как и тебе. Но если мне исполнится двадцать один, а в дверь нашего интерната, где я живу, так и не позвонит космонавт, я...
— Знаю,— сказал я,— знаю. Я разговаривал с такими, которые прождали впустую. Если так случится с нами, Ральф, тогда... тогда мы выпьем вместе, а потом пойдем и наймемся в грузчики на транспортную ракету Европейской линии.
Ральф сжался и побледнел.
— В грузчики...
Кто-то быстро и мягко прошел по крыльцу, и мы увидели мою маму. Я улыбнулся.
— Здорово, леди!
— Здравствуй. Здравствуй, Ральф.
— Здравствуйте, Джен.
Глядя на нее, никто не дал бы ей больше двадцати пяти — двадцати шести лет, хотя она произвела на свет и вырастила меня и уже далеко не первый год служила в Государственном статистическом управлении. Тонкая, изящная, улыбчивая: я представлял себе, как сильно должен был любить ее отец, когда он был жив. Да, у меня хоть мама есть. Бедняга Ральф воспитывался в интернате...
Джен подошла к нам и положила ладонь на лоб Ральфа.
— Что-то ты плохо выглядишь,— сказала она.— Что-нибудь неладно?
Ральф изобразил улыбку.
— Нет-нет, все в порядке.
Джен не нуждалась в подсказке.
— Оставайся ночевать у нас, Прайори,— предложила она.— Нам тебя недостает. Верно ведь, Крис?
— Что за вопрос!
— Мне бы надо вернуться в интернат,— возразил Ральф, правда не очень убежденно.— Но раз вы просите, да вот и Крису надо помочь с семантикой, так я уж ему помогу.
— Очень великодушно,— сказал я.
— Но сперва у меня есть кое-какие дела. Я быстро туда-обратно на монорельсовой, через час вернусь.
Когда Ральф ушел, мама многозначительно посмотрела на меня, потом ласковым движением пальцев пригладила мне волосы.
— Что-то назревает, Крис.
Мое сердце притихло, ему захотелось помолчать немного. Оно ждало. Я открыл рот, но Джен продолжала:
— Да, где-то что-то назревает. Мне сегодня два раза звонили на работу. Сперва звонил твой учитель. Потом... нет, не могу сказать. Не хочу ничего говорить, пока это не произойдет...
Мое сердце заговорило опять, медленно и жарко.
— В таком случае, не говори, Джен. Эти звонки...
Она молча посмотрела на меня. Сжала мою руку мягкими теплыми ладонями.
— Ты еще такой, юный, Крис. Совсем-совсем юный.
Я сидел молча.
Ее глаза посветлели.
— Ты никогда не видел своего отца, Крис. Ужасно жалко. Ты ведь знаешь, кем он был?
— Конечно, знаю,— сказал я.— Он работал в химической лаборатории и почти не выходил из подземелья.
— Да, он работал глубоко под землей, Крис,— подтвердила мама. И почему-то добавила: — И никогда не видел звезд.
Мое сердце вскрикнуло в груди. Вскрикнуло громко, пронзительно.
— Мама... мама...
Впервые за много лет я вслух назвал ее мамой.