«гроза рыщет в небе…»
гроза рыщет в небе,свирепая, как фельдфебель,вышибает двери, ломает мебель,громом чей-то рояль, замычав утробно,с лестницы обрушивается дробно.
дождь обходит пешимдороги над ришикешем,мокрая обезьяна глядит настоящим лешим,влага ест штукатурку, мнёт древесину, коробит книги, —вода выросла с дом, и я в ней снимаю флигель.
голову на локоть,есть ли кому здесь плакать,твердь и так вминается, словно мякотьперезрелого манго и мажет липким,безразлична к твоим прозрениям и ошибкам;
сквозь москитную сеткуглядит на вечность, свою соседку,седовласый индус, на полу разложив газетку,чистит фрукты и режет дольками, напевая«ом намо бхагавате васудевайя»
города и числа, —больше никакого в тебе нет смысла,столько лет от себя бежала и вот завислатам, где категория времени бесполезна как таковая:ом намо бхагавате васудевайя.
птица
волшебнику, на день рождения
Мой друг скарификатор рисует на людях шрамами, обу —чает их мастерству добровольной боли. Просит уважатьеё суть, доверяться, не быть упрямыми, не топить еёв шутке, в панике, в алкоголе. Он преподаёт её как науку,язык и таинство, он знаком со всеми её законами и чер —тами. И кровавые раны под его пальцами заплетаютсядивными узорами, знаками и цветами.
Я живу при ашраме, я учусь миру, трезвости, монотон —ности, пресности, дисциплине. Ум воспитывать нужноровно, как и надрез вести вдоль по трепетной и нагойчеловечьей глине. Я хочу уметь принимать свою больбез ужаса, наблюдать её как один из процессов в теле.Я надеюсь, что мне однажды достанет мужества отказатьей в её огромности, власти, цели.
Потому что болью налито всё, и довольно страшною – изнеё не свить ни стишка, ни бегства, ни куклы вуду; сколькони иду, никак её не откашляю, сколько ни реву, никак еёне избуду. Кроме боли, нет никакого иного опыта, ею за —дано всё, она требует подчиниться. И поэтому я встаю назаре без ропота, я служу и молюсь, я прилежная ученица.
Вырежи на мне птицу, серебряного пера, от рожденьяправую, не боящуюся ни шторма, ни голода, ни обвала.Вырежи и залей самой жгучей своей растравою, чтобпоглубже въедалась, помедленней заживала. Пусть онабудет, Господи, мне наградою, пусть в ней вечно таитсяискомая мною сила. Пусть бы из холодного ада, кудая падаю, за минуту до мрака она меня выносила.
««Тут соло, про тебя второй куплет»…»
«Тут соло, про тебя второй куплет».Ей кажется, ей триста сорок лет.Он написал ей пять влюблённых песен.Она кивает, пряча лоб во тьму,И отвечает мысленно ему,Но более себе: «Труха и плесень».
Он зной; зарница; певчее дитя.Он, кажется, ликует, обретяВ ней дух викторианского романа.И поцелуи с губ его текут,Как масло ги, как пенье, как лоскутСолёного слоистого тумана.
Июль разлёгся в городе пустомКотом и средоточием истомИ все бульвары сумерками выстлал,Как синим шёлком; первая звезда,Как будто кто-то выстрелил сюда:Все повернули головы на выстрел.
Спор мягкости и точного ума,Сама себе принцесса и тюрьма,Сама себе свеча и гулкий мрамор,Отвергнутость изжив, словно чуму,Она не хочет помнить, по комуСвоим приказом вечно носит траур.
Она его, то маясь, то грубя,Как будто укрывает от себя,От сил, что по ночам проводят обыск:Ни слова кроме вежливого льда.Но он при шутке ловит иногдаЕё улыбки драгоценный проблеск.
Её в метро случайно углядев,Сговорчивых и дерзких здешних девОн избегает. Пламенем капризнымПронизанный, нутро ему скормив,Он чувствует какой-то старый миф.Он как-то знает, для чего он призван.
Так циферблат раскручивают вспять.Дай Бог, дай Бог ему досочинятьЕй песни эти, чтоб кипело всё тамОт нежности прямой, когда домойОна придёт и скажет «милый мой»И станет плакать, будто в семисотом.