— Дакроновой нити… Нет, разобрали всю, — развёл руками грек. — Весь запас скупил оружейник светлейшего князя. Недели через три будет завоз из Швеции, вы уж заходите всенепременно. Чем ещё могу услужить разбирающимся людям?
— Покажи вон его, — кивнул Щавель на перегородку за спиной грека, на которой были выставлен товар.
Ушлый торговец безошибочно угадал и положил на прилавок тяжёлый прямой лук в пять локтей длиною. Лук был клееный, обмотанный жилами вперемежку с золотистой и красной нитью. Рога стояли из белой кости. Широкая полка была выточена под толстую тяжёлую стрелу, пробивающую кованую кирасу. Тетива не было натянута туго, чтобы не сажать плечи. Щавель сразу отметил качественное плетение и прихотливые усы с кисточками.
— Вот, Жёлудь, драконовый волос, — указал он.
— Царский это лук, — сказал грек. — С корабля стрелять. Воды не боится. Хороший это лук.
— Разреши? — спросил Щавель.
— Знающему человеку, конечно, можно.
В руке лук пришёлся Щавелю чуть ниже колена. Старый лучник осторожно потянул тетиву, отпустил. Потянул ещё несколько раз, разогревая дерево, попутно прислушиваясь, нет ли потрескивания, присматриваясь, как гнутся плечи. Лук казался надёжным.
— Пойдёшь с ним в лес? — спросил Щавель сына.
Жёлудь оторопел. Лук был великоват, но парень глаз отвести не мог.
— Царский это лук, — повторил грек.
— Пойду, — решил Жёлудь.
— Тогда тебе и нести, — улыбнулся Щавель.
Грек заломил такую цену, что парни обомлели, а Альберт Калужский засмеялся.
— Это всего лишь осадный лук, — холодно сказал Щавель. — Сто рублей ему красная цена.
— Это мореходный лук, — грек указал на обмотку, на заморский ясень, на драгоценную слоновую кость.
— Сто пятьдесят.
Грек закатил глаза и призвал всех богов спуститься с Олимпа и рассудить по правде.
— Двести.
В ответ полилась длинная, в подробностях, скорбная история капитана-земляка, вынужденного расстаться с этаким красавцем, за триста шагов посылающим стрелу в обручальное кольцо. При этих словах Жёлудь не вытерпел и фыркнул так скабрезно, что грека охватила праведная ярость уловленного лжеца.
Начался торг. В глазах своих спутников Щавель выглядел сдержанным, а со стороны грека и вовсе непочтительно равнодушным, но Жёлудь мог бы сказать, что отец невиданно разошёлся. Наконец, ударили по рукам. Лук ушёл к новому хозяину за триста пятьдесят рублей. Грек по традиции дал в придачу к дорогой покупке стрелу с четырёхлепестковым наконечником шведской выделки. Она имела длину два с половиной локтя, а древко ядовито-красное, пропитанное драгоценным карнаубским воском, истинно морское. Оперение было тройное, иноземное, из пластмассовой твёрдой плёнки. Направляющее перо имело синий цвет, два других пера носили цвет красный, хорошо приметный на волнах. Концевики перьев оказались любовно заделаны синтетическим клеем. Оперение было длинным, чтобы стрела летела далеко и точно. Это была хорошая стрела, и таких у грека продавалось много, но денег на них не осталось. Щавель вспомнил, что хотел купить сапоги, и решил оснаститься завтра от княжеских щедрот. Кто посылает, тот и одевает. От светлейшего не убудет. Убирая покупку в новенький налуч, Щавель подумал, что сказка про бедного капитана, должно быть, не в первый раз опустошала мошну лесного простака. И не в последний. Денег хватило лишь на новые нарядные рубахи, дабы не выглядеть на княжеском пиру совершенными дикарями.
Сделав дело, задерживаться в стрёмном месте не стали. Завернули только в лавку колониальных товаров, позырили на изготовленные зэками кастеты, ножи с наборными ручками и выкидухи. Михан сбыл за недорого снятый с мытаря нож. На выручку купил себе красный платок, чтобы повязывать на голову, как греческий матрос.
— Верной дорогой идёшь, — скептически заметил Щавель.
— Какой?
— Разбойником станешь или наёмником.
Михан хотел возразить, но не нашёлся.
Альберт Калужский убрёл в аптеку и затеял высокоучёный разговор с фармацевтом, а воины возвратились на постоялый двор. «Грек выторгует, швед отберёт, — утешался Щавель невесёлыми пословицами. — Завтра у оружейника наберу два короба стрел для осадного лука и попробую выцепить катушку волоса. На складе котомки кожаные надо не забыть и одёжу каждому по мерке. Сапоги… Пусть завсклада желчью изойдёт».
Жёлудь нёс покупку и всю дорогу лыбился как блаженный. Лук в самом деле был тяжёлый и слишком яркий для леса, но парня это нимало не смущало. В нумерах Жёлудь подтянул тетиву. Щавель проверил, примерился.
— Дело! — постановил он, вдев стрелу в гнездо. — Тетива драконовая, новая, прослужит долго. Пять тысяч выстрелов минимум. Смазана… — Щавель понюхал тетиву, — искусственным воском, но в меру, не перетяжелили.
Выпрямился, натянул лук до уха.
— Килограммов сорок с лишком, хорошо со стен бить, — прикинул старый лучник. — Серьёзно. Как раз для тебя, сынок. Держи свою обнову!
— Спасиб, батя! — просиял Жёлудь. — Не подведу!
— Пристрелять бы тетиву, — сказал Щавель. — Ничего, успеешь в походе. В первые дни всё равно быстро не покатим. Завтра у нас будут сборы в дорогу, а сейчас, парни, приводим себя в порядок. Мы идём на княжеский пир!
Глава шестая,
в которой люди гуляют на княжеском пиру и лицезрят безумие бардов
Ватага опоздала к началу. Скопившимся у парадного крыльца нищебродам уже вынесли подачку, однако до объедков, как заметил Щавель, было далеко.
На нижней ступеньке нагло расселся измождённый мужчина лет сорока пяти, с серебристым ёжиком волос, посреди которого топорщился крашенный соплями зеленоватый ирокез. Одет мужчина был в драный шведский свитер и растянутые на коленях портки. Он угрюмо глодал варёную рыбу, сплёвывая кости обратно в шлёнку.
Щавель остановился:
— Здравствуй, Лузга.
Мужчина зыркнул исподлобья, ощерился по-волчьи:
— Щавель? Тебя-то как, старого, занесло?
— Князь пригласил, — с достоинством ответил Щавель. — Ты почто рыбу какую-то жуёшь, словно зимогор на паперти?
— Да я хоть хрен жую, да на воле живу, — огрызнулся Лузга.
— Идём с нами.
— Я жетон свой вчера потерял, а может, пропил. Да чёрт с ним!
— Ерунда, уладим.
— Кто раба пустит?
— Не парься.
— Это уд в гузне парится, а я обедаю.
— Идём, — терпеливо повторил Щавель.
— Хы, — Лузга вытер руки о башку, отставил миску, к которой тут же метнулись нищеброды, и с ленцой поднялся. Двигался он развязно, как на разболтанных шарнирах, привычно ставя в известность окружающих о своей возможности в любую секунду положить на них огромный болт.
Вход по праздничному делу пас усиленный наряд. Щавель предъявил пригласительный жетон, кивнул на спутников:
— Эти трое со мной.
— Пропуск на одного, — процедил ражий детина в красном золотогалунном кафтане.
— Елду сосёшь, губой трясёшь? — немедленно залупился Лузга.
По невидимому сигналу подтянулась четвёрка дюжих молодцов внутреннего поста с дубинками на поясе.
— Шли бы вы подобру-поздорову, — дружинник попёр на дармоедов, затеяв массой выдавить их с крыльца, но натолкнулся на холодный и жёсткий взгляд Щавеля. Рука сама потянулась к дубинке.
— Не вздумай, — Щавель не сдвинулся с места. — Яйца оторву.
Неизвестно, чем закончилось бы, однако из кремлёвского нутра вынырнул Иоанн Прекрасногорский. Молодой чиновник был принаряжен, опрятен и трезв. Должно быть, мудрый князь приставил следить за входящим трафиком.
— Здравствуй, командир Щавель! — мгновенно сориентировался он. — Ты как раз вовремя.
Дружинники расступились, с испугом и недоверием глядя на невзрачного человека с глазами как ледяной меч. Командир — предводитель тысячи воинов, внушал уважение и страх. Всех новгородских командиров кремлёвская охрана знала в лицо, то были бояре и они давно сидели за княжеским столом. Неизвестный командир вызывал тревожные мысли. Кто ведает, чего ждать от незнакомца? Захочет — убьёт, и ничего человеку за убой холопа не будет. Мог и муды оторвать, как обещал. Он если боярин, то стой да терпи, пока рвёт, иначе на кол.