— Поучились бы варить кофе в барах, — бросил Михаил буфетчице.
И пошел лениво и неопределенно, кивая знакомым. Во всей его фигуре был какой-то тайный вызов. Одни его не замечали — подумаешь, не разделся. Другие, заметившие, пожимали плечами непонятливо. Третьи, информированные, улыбались в пол. Четвертые, тоже информированные, сочувствовали...
Наконец случилась та встреча, ради которой Михаил, не признаваясь себе, и расхаживал по институту, — в коридорчике, зажатом книжными шкафами, он столкнулся с шефом. Небольшой, кругленький человек нервно поправил очки и сказал почти женским голосом:
— Мне бы хотелось с вами поговорить...
Михаил кивнул. Они пошли не рядом, а гуськом: маленький пожилой человек впереди, молодой и спортивный — чуть сзади. В кабинете шеф миновал свой рабочий стол и опустился на диванчик, в заросли разносортных кактусов. И превратился в гномика, скинувшего свой колпачок. Этот гномик вздохнул, избегая прямого взгляда гостя:
— Михаил Михайлович, разве что-нибудь случилось?
— Аркадий Семенович, а разве нет? — почти мгновенно бросил Михаил.
— Защиту вашей диссертации отложили всего на год...
— Всего? Мне тридцать лет!
— Вы же знаете, что ваш коллега Ивановский старше. Диссертацию пишет дольше...
— Старше, дольше... — перебил Михаил. — Еще скажите, что у него двое детей. Талант все решает, талант!
— Талант, — согласился Аркадий Семенович с неожиданной грустью.
Он смотрел на тонкие ноги молодого человека, туго затянутые в джинсовую ткань, на свеженькие мокасины с видной ему подошвой, потому что Михаил Линевский сидел нога на ногу, и хотел вспомнить, что они значат, — эти штаны и обувь несли еще какую-то дополнительную функцию, кроме согревания человеческого тела. Ах да, престижность — загадочное слово, так и не понятое им до самой старости.
— Михаил Михайлович, мне сказали, что вы обращались к директору института с просьбой сделать вас начальником отдела...
Лица Михаила как бы незримо коснулись, будто дунул кто, сильный и сказочный, — моргнули глаза, дрогнула кожа щек, и шевельнулся надгубный край усов. Но это был непроизвольный миг, ибо этот дунувший сразу пропал, точно испугался своей проделки.
— Обращался, — твердо подтвердил Михаил.
— А я? — тихо и удивленно спросил Аркадий Семенович.
— На пенсию.
— Вы меня... не любите? — старомодно спросил уютный человек, похожий на гномика.
Михаил Линевский улыбнулся откровенно, показав, что перед ним сидит не спорщик, не противник, не боец.
— При чем тут любовь? Разве вам неизвестна ориентация на молодые кадры?
— Скажите честно, Михаил Михайлович... Я хуже руковожу отделом, чем, к примеру, молодой Вербицкий?
— Даже лучше.
— Разве я хуже других веду тему?
— Да нет...
— Статей я пишу больше вашего. Не так ли?
— Так.
— Да я ведь еще пестую кадры, рецензирую рукописи, оппонирую, в редколлегиях сижу, уж не говоря о прошлых заслугах, которых у вас нет и неизвестно, будут ли. Выходит, я продуктивнее вас. Зачем же меня заменять вами?
— Вам шестьдесят три.
— Ага, — вдруг обрадовался шеф. — Если нашему отделу математическую тематику заменят на сексуально-производительную, тогда я первый сделаю вас начальником. Тут вы управитесь лучше.
И этот уютный гномик расхохотался с такой силой, что было непонятно, откуда ее столько взялось в этом небольшом теле. Он отвалился на спинку дивана и ерзал плечами, содрогая все кактусы. Михаил не видел его склоненного лица, лишь блестела гладкая, почти квадратная лысина, которую, казалось, стоило лишь накрыть шапкой — и смех бы захлебнулся.
— Вы же сами говорили про мой талант! — крикнул Михаил.
— И сейчас скажу, — мгновенно отсмеялся Аркадий Семенович. — Но талант обязан быть нравственным.
— А я, выходит, безнравственный? — Михаил постарался усмехнуться независимей.
— Знаете, за что вы меня не любите? За то, что я старый. А это, дорогой коллега, философия волка.
Михаил вдруг представил на своем месте Андрея Багрова. Что бы тот сделал? Посмеялся бы вместе с шефом? Сказал бы что-нибудь остроумное и разящее? Плюнул бы в эту квадратную лысину?
— И еще, коллега, — вроде бы спохватился шеф, — вы отъявленный карьерист.
— Карьеристы движут науку.
— Э, нет. Честолюбцы — возможно. Но ни один истинный ученый не променяет творческую работу на должность. И уж не пойдет просить ее сам.