— Хорошо. Позвоните мне. Спросите Элю.
Мишу так обрадовало ее согласие, что он не заметил, когда она уехала. Словно в тумане трудился Блинов и в себя пришел, лишь завидев Степу Академика, лениво подплывшего к павильону. Академик — диссертация — Зем-фира. (Вот ведь как: не Земфира, а Эля.) По этой цепочке проскочила мысль Блинова. Он сразу пригласил Степу зайти в «гадюшник».
— Ну так вот, — сказал Миша, подавая Академику кружку, — я согласен быть кандидатом наук.
— Ишь ты, какой шустрый! — подивился Степа Академик. — Да знаешь ли ты, что такое кандидат наук? Бывает, что люди ноги до колен стирают, пока добьются этих корочек. А он: согласен…
— А таксу снизить нельзя? — думая о своем, спросил Миша. — Не наскребу я две тыщи.
— Наскребешь.
Академик прикрыл глаза, мысленно оценивая предстоящую работу, и понял, что отныне надолго лишится покоя. Суеты будет много.
Степа Академик вздохнул. И верилось и не верилось ему, что он, Степан Христофорович Чаплыгин, в свои-то годы пустится в аферы. Не так задумывалась жизнь. Не так… А винить некого. Эх, где мои семнадцать лет!
IV
Но присказка эта так, к слову. Потому что и в семнадцать лет Степа Чаплыгин к подвигам не готовился. Можно сказать, что еще тогда судьба уготовила ему свое место. На улице его звали тюфяком. Сколько помнит себя, столько и тюфяк. И откуда к нему такое прилепилось? Драчлив был в меру, учился — так себе, наперед ни словом, ни делом не заскакивал. Другие, мол, пусть высовываются.
Улица у них была хулиганская. А все потому, что отцов мало с фронта вернулось. Ни ласки мужской, ни ремня. И попятно, пацаны сами торопились стать мужчинами. А какие самые выпуклые признаки у мужний? В них хитрости нет: вставить в зубы папиросину подлиннее, ругнуться по-трехэтажному, а высший шик, когда какой-нибудь загулявший инвалид сто граммов водочки нальет. В колек и ванек словно бес вселялся: такие штучки отмачивали — никто не поверит. Да они и сами не верили, со смеху помирали, как в беспамятстве куролесили.
— Да неужели? Это я так сказал? А потом что, потом? — наседали кольки и ваньки на рассказчика, гордясь своей жуткой отвагой.
И ведь битыми были, с фингалами на физиономии, а все одно любовались собой: не в своей, в чужой жизни повали. В мужской.
Степа как раз был из тех, кто мог в лицах передать подвиги загулявших сверстников. И приврать, конечно, мог, что не возбранялось, а наоборот, придавало ему вес.
— А ну-ка теперь ты, тюфяк, расскажи.
Тюфяк рассказывал, потом пересказывал. До следующей потехи. Что любопытно, сам Степа в душе презирал пороки своих сверстников. Если он и курил, то только за компанию и «не в затяг», когда матерился, сам краснел, образно представляй предмет ругани, ну а чтобы к спиртному приложиться — тут Степа был кремень.
— Цирроз у меня изнутри, — таинственно объявлял он, вспоминая мучительную кончину деда.
Но почему все-таки тюфяк? И это ему как-то припомнилось. В те годы пацаны превыше всего предпочитали игру в войну. Ну а какая война без оружия? Вот и изготовлялись повсюду самопалы, луки, на худой конец — рогатки. Днем и ночью ухали выстрелы, свистели стрелы, звенели стекла и на разные голоса ревели участники сражений и безвинно пострадавшие прохожие. И вдруг в фанерных лавках-лотках, которых было полным-полно в городе, появились… пугачи. Да, пугачи, отлипающие серебром, с барабанами для патронов, с устрашающим громом выстрела. Все бы хорошо, но эти пугачи стоили денег. А откуда они в семьях, где каждой спичке вели счет?
Но ведь не зря улица была хулиганской! В чьей-то буйной головушке сопрела нехитрая мысль: ограбить. Но кого, где, когда? Да еще ведь надо так ограбить, чтобы денег хватило на покупку двадцати пугачей, для всей улицы. Идею, как ни странно, подал Степа. Он сказал:
— Петькина крестная завтра идет корову покупать.
— Откуда знаешь? — навострился Федька Брым, верховодивший на ихней улице.
— У колонки сам слышал.
— Это правда, Петька?
Петька поелозил на краю скамьи, размышляя что лучше: или корова у крестной, или личный пугач. Частнособственническая психология взяла верх:
— Правда. За три тыщи хочет сговориться.
Три тыщи! Никто из пацанов таких денег и не видел враз. Вот ведь, посмотрите, какая житуха бывает.
— Три тыщи нам ни к чему, — твердо сказал Федька Брым. — Ограбим, пятьсот рублей себе заберем, а остальные назад подбросим.
— Правильно, — с облегчением согласился Петька. — Пусть она корову попостнее купит.
— Грабить будем так, — заговорщически объявил Брым и по пунктам расписал, кому что делать. С тихим ужасом Степа Чаплыгин услышал, что ему отводится главная роль. Это ему предстояло внезапно выскочить из кустов, вырвать у тети Лизы сумку с деньгами и перебросить ее через траншею. Там сумку подхватит Колька, а все остальные будут лупить из самопалов, чтобы петькина крестная не смогла перелезть через траншею. План был изумительный, не подкопаешься. Степа выворачивал мозги и так и эдак, но страх был плохой помощник, чтобы найти в плане изъян. Степу начали похлопывать по плечу, благословляя его на завтрашний подвиг: