Немало бед принес нам тридцать третий год: выдался он на редкость неурожайным. Наш колхоз имени Буденного тогда еще не крепко стоял на ногах, неразберихи хватало по горло. Отец от зари до зари пропадал в поле. Ругался с зажиточными мужиками, спорил с теми, кто оставался в плену «головокружения от успехов». У людей не хватало одежонки, обуви. Ели лебеду, варили крапиву, в огородах собирали гнилую картошку, травились зимовалым зерном.
Кулацкие сынки, науськиваемые своими родителями, сопровождали нас домой из школы свистом, улюлюканьем.
Вот тогда и начинались свалки: бились зло, до крови, с остервенением.
Вскоре мы всей семьей переехали в Ленинградскую область, где обосновались жить под городом Лугой. В то время там размещались военные лагеря. В одном из них и начал работать сторожем отец. Новая обстановка мне пришлась по душе: вокруг стояли дремучие леса с тьмой-тьмущей грибов, багряной брусникой, сладковато-горькой рябиной, пьяной ягодой гоноболи. В школу бегал в Лугу — пять километров туда и назад. Этот чистенький городок буквально тонул в буйной зелени. За рекой, на песчаных холмах, глуховато шумел сосновый бор. В Заречье, в чернеющей зелени мачтовых сосен, прятались нарядные дачи, ходила старая «кукушка».
А дружил я с ребятами из соседней деревни Николаевки. Уже после войны решил посмотреть места, где жили мои школьные товарищи Ваня Брюханский, Ваня Креузов, Аня Новикова, Валя Бух. Но никого тогда там не встретил: из бурьяна, как памятники на погостах, поднимались черные трубы сожженных изб, у развалин сиротливо клонились опаленные пожаром березки.
В северном лагере я знал все ходы и выходы. Помогал танкистам приводить в порядок боевые машины после учений, дотошно расспрашивал о назначении различных узлов и агрегатов, со временем научился водить БТ-5, грузовые и легковые автомобили, вместе с красноармейцами бегал, плавал, учился стрелять. Все это здорово пригодилось в будущем.
Особенно привязался я к коменданту лагеря. Куда он меня только не возил!
— Ванюша, ты был когда-нибудь в Ленинграде? — спросил меня как-то старший лейтенант Свиридов. Я отрицательно мотнул головой, продолжая протирать стекла его эмки.
— А хочешь, поедем? Собирайся. На рассвете — в путь.
Вечером я сказал родителям о разговоре с комендантом, тайком взял новые хромовые отцовские сапоги, за которые он в Торгсине отдал Георгиевские кресты, а утром мы катили в Ленинград.
В городе ожидал увидеть нечто чудесное. Но первые впечатления оказались куда богаче ожидаемых. Изящные площади с ровно подстриженными деревьями, мосты, сияющие стекла витрин — в каждую свободно мог въехать грузовик, море людей, поток машин, золоченый купол Исаакиевского собора, похожий на шлем сказочного богатыря, копьем вознесенная в небо Адмиралтейская игла, музеи.
Дома я с таким одухотворением рассказывал о поездке, что отец даже забыл наказать меня за увезенные без спросу сапоги, изрядно разбитые за время недельного вояжа.
Вскоре мы переехали со всем войсковым хозяйством в Красное Село. Последний год школы и параллельные занятия в 1-м Ленинградском аэроклубе на Моховой.
В то время рекордные полеты Чкалова, Байдукова, Белякова, Громова, Коккинаки, романтичные подвиги советских летчиков в небе Испании, на Халхин-Голе, кинофильмы, в частности «Истребители», будоражили немало молодых голов, тысячи юношей осаждали осоавиахимовские пороги. Необузданная страсть вела их ввысь. В полосу такой «эпидемии» попал и я. Но мной владело желание не просто научиться летать. Я был среди военных и поэтому отчетливо представлял звериное лицо фашизма со всей его преступной идеологией. А все события, происходящие в западном мире, говорили: рано или поздно незваные гости сунутся в наш огород. Все отчетливее на нацистских радиостанциях гремела медь грубых солдатских маршей, кованый сапог поднимал пыль на полях Европы. Обстановка требовала настоятельной военной подготовки.
Помню, как сейчас, прозрачное ноябрьское утро 1940 года. Наверное, с него и начался мой разбег в небо, поставивший раз и навсегда точку над вопросом — кем быть?
Самый первый полет! О нем словами так просто не расскажешь, его надо прочувствовать самому, пережить волнующие минуты неповторимости.
Погода стояла как по заказу — «миллион высоты». Невозмутимо чистое небо, подсиненное ультрамарином, выглядело с земли огромным выпуклым экраном. И лишь одно-единственное облачко висело над частоколом елей, словно его накололи на их твердые зубцы.