Берсеркерская метафизика
Эта идея бравирования, дендистского презрения к смерти очень хорошо видна в воинском сословии. Почему воины так легко и с таким удовольствием убивают или умирают? Потому что они точно так же уверены, что «кто умер, тот никогда не жил». Тому, кому можно отрубить голову, и это его затронет, нужно немедленно отрубить голову, чтобы он понял, что либо он ошибается, либо он вообще — недоразумение, чернь. Это -- берсеркеровская метафизика, и она принадлежит к тому состоянию, когда Традиция жива. Если Традиция жива, то она только так всё и понимает.
Начало серьезной войны: появление иранского дуализма
Но постепенно ситуация осложняется. И смерть из недоразумения, которое стоит исправить хорошей войной, пиром, ристалищем, аскезой, чудом или чем-то еще, постепенно становится серьезным противником.
И тогда Традиция как традиция жизни начинает войну со смертью. И война становится всё более и более серьезной, отражаясь в мифах, в религиозных моделях, в богословии, в новых типах религии.
Всё это пока ещё происходит в среде предания. Тот момент, когда война со смертью становится делом серьезным, утомительным, трудным, с непредсказуемым результатом, — а не таким дендистским, как в этой формуле Евгения Головина «кто умер, тот никогда не жил», — возникают совершенно новые мифы, культы, религии.
В первую очередь — это дуализм иранской мифологии, которая вводит зло и смерть в пантеон своих высших начал. К этому времени смерть отхватила такой кусок у мира, зло настолько подмяло множество онтологических реальностей под свой собственный контроль, что приходится с этим жить, считаться и воевать самым серьезным образом. Смерти теперь придается новый онтологический статус, новый метафизический вес.
Традиция говорит теперь: «да, мы — жизнь, мы молодцы, мы светлые, но вот эти ребята (черные, из области зла и смерти) — тоже непростые люди и с ними надо определенным образом считаться». У смерти появляются свои армии. До этого был пустяк, смерть была неким «зазнавшимся холопом». Тут же всё сложилось в соответствии с римской, патрицианской поговоркой: «Пошути с рабом, и он повернется к тебе задом».
Изначально смерть — это тот раб, с которым пошутили, и он возомнил о себе «Бог весть что». Но постепенно смерть становится всё более серьезным фактором. Его начинают признавать и с ним считаться. Ему придается статус ограниченного суверенитета. После того, как смерть оказалась институционализированной в онтологии, с ней начинается серьезная война. Эта война со смертью составляет следующий этап среды предания.
Смерть в монотеизме
Совсем серьезно смерть заявляет о себе в монотеизме. Смерть, безусловно, стоит в самом центре теологии во всех трех монотеистических традициях. Это уже не просто борьба жизни со смертью. Создается впечатление, что в монотеизме, в креационистской конструкции, в исламе, христианстве и иудаизме смерть распространяет свое влияние на всё. И заключается это в том, что между «здесь» и «там», между «сейчас» и «тогда» — а такое проведение черты уже и есть смерть, —возводятся гигантские теологические и метафизические барьеры.
Утверждается творение из ничто. Благодаря creatio ex nihilo это «ничто» вступает в мир как смерть, мир начинает быть тленным, человек — «яко трава, дние его яко цвет сельный тако отцветет». И, соответственно, он под механическую рубку смерти.
Смерть выступает на первый план, потому что вся жизнь делегируется только одному — Богу. Бог монотеизма живой, но дело в том, что эксклюзивность и абсолютность Бога лишает всех остальных какой бы то ни было жизни. Собственной жизни у мира больше нет, значит, этот мир мертвый.
Прозрение Гераклита
Это очень серьезная модель. Гениальный греческий философ Гераклит еще до прихода монотеизма предвидел, что вот-вот что-то подобное может и должно произойти. Один из его неподражаемых афоризмов гласит: «В смерти люди столкнутся с тем, чего не ожидают, и сильно удивятся». Представляете, как это звучало тогда, когда греческая традиция, которая была основана, как всякая среда предания, на том, что ничего страшного, фундаментального ни с кем произойти не может? К смерти греки относились точно так же: «Кто умер, тот никогда не жил». Это была полная континуальность существования между той и другой сторонами. Да, граница есть, но она преодолевалась легко. Поэтому пифагорейцы верили в метемпсихоз — переселение душ, а большинство не то что не верили, но просто видели посмертное существование матерей, родственников, с которыми общались, и периодически мертвые родственники приходили к ним пообедать, приносили какие-то вещи, что-то уносили с собой, ругались. Точно так же хоронили этих родственников, даже на Руси, недалеко от дома, под порогом, чтобы всегда были рядом, могли прийти, поговорить. На самом деле, никогда связь с мертвыми не прерывалась. И вдруг вбрасывается: «Нет, эта грань не такова, как вы думаете, там что-то удивительное, необычное, что-то такое, чего вы здесь не видели и не знаете». Это пророчество, провидение абсолютно нового статуса смерти, который она приобретет чуть позже вместе с институциализацией монотеистических религий, иудаизма, христианства, позже ислама.