Раскрепощенная смерть и двери
В центре монотеизма еще стоит бессмертие, поскольку почитая Бога, через причастность к божественной жизни, избранные, верные, могут ухватить это бессмертие себе, стать «богами второй категории». Но на периферии уже гуляет раскрепощенная смерть. Она находится на свободе, постепенно отхватывая всё больше и больше онтологических кусков и загоняя верующих в храмы. Смерть теснит, она постепенно отбирает себе всё, кроме святилища Божества. И когда люди выходят из святилища, они попадают уже не в вечно святое «здесь», а в профаническое «там». Стена храма теперь — граница. Как возглашает на службе дьякон: «двери, двери». Двери храма становятся фундаментальными, онтологическими дверями.
Мы помним, что древние не имели храмов, потому что священным было всё повсюду. Когда люди начинают строить храмы, они отделяют священное от профанного, отделяют жизнь от смерти.
Отныне гуляющая по периферии, уже не крадущаяся, а просто открыто расхаживающая о всюду со своей свитой, со своими армиями институционализированная смерть становится фундаментальным фактором существования.
Носорог поедает жизнь мира
Лотреамон в «Песнях Мальдорора» тонко предчувствует парадоксальные вещи и рисует фигуру «Креатора» (в конце «Песен» он появляется в виде носорога). «Креатор» — неоднозначный персонаж — огромный, жирный вампир, вселенский червь, который всё пожирает. И обманывая человека ложными «моралями», бессмысленными сказками, он освобождает его от тех остатков жизни, каковые тот еще имеет.
Это очень жестокая, холодная, пародийная, но метафизическая констатация того, что происходит с балансом жизни и смерти в монотеизме. Живой Бог пожирает всю жизнь, берет ее себе, не оставляя всему остальному ничего. Всё остальное — мертво, сотворено ex nihilo, всё, что не ex nihilo — то Бог и есть. Таким образом, жизнь концентрируется в единственном. Не в единстве всего со всем, а именно в единственном. И собственно, жизни в этом тварном мире не остается места. Мир полностью отдается смерти. Он отныне есть прах.
Наиболее радикальные выводы из такого креационизма делают иудейские рационалисты, вроде Маймонида, и ханбалитский масхаб ислама, из которого вышли ваххабизм и салафизм. Один из самых ярких и глубоких людей, понимающих, что такое монотеизм, единобожие как торжество всепоглощающего умертвления, — современный мыслитель Гейдар Джемаль, учитель абсолютной смерти, чье учение многих пугает и отталкивает, но оно мудро, глубоко, ответственно и последовательно. Если быть мужественным, надо смотреть в глаза тому, с чем мы здесь имеем дело.
Очень точно схватил идею онтологии монотеизма Жерар де Нерваль в стихотворении «Христос в Гефсиманском саду». Он потрясающе пишет простые, но радикальнейшие слова, живописующие последнюю степень отчаяния:
«Всё умерло, я посетил все миры» (но там нет ничего)». («Tout est mort. J'ai parcuru les mondes…»)
Смерть в православии
Христианство делает своей главной философской, метафизической, сотериологической, экклесиологической программой борьбу со смертью. Для того, чтобы победить смерть, сам превысший Бог — жизнь жизни, Свет от Света — спустился в человеческое тело, пострадал на Кресте, пережил смерть, и только после этого он дает благодатный дар жизни тем, кто ему верен.
Как же выросло за период распространения монотеизма значение метафизики и структур смерти!
Мы начали с того, что вообще не знали, о чем идет речь. В условиях изначальной среды предания никто не подозревал о существовании чего-то подобного. Постепенно, через дендистское бравирование смертью — «кто умер, тот никогда не жил», — мы приходим к тому, что для преодоления смерти необходима не просто помощь Бога, которая дает человечеству подсказку, а необходимо воплощение самого Бога, Сына Божьего, его кенозис, его умаление, его страдание и его Крестная смерть. Ведь если смерть попирается только смертью Бога, какая же это должна быть серьезная и фундаментальная реальность, чтобы с ней можно было справиться только таким способом!