Брошены все силы, — всё, что было в онтологии среды предания, — на то, чего раньше вообще никто не замечал.
Эта напряженность борьбы со смертью представляет суть православной христианской традиции. Величие этой религии, этих догматов, формул, обрядов, которые составляют ткань христианства, ни с чем не может сравниться. Но насколько же была серьезна проблема, если ее пришлось решать таким способом!
Смерть в западном христианстве и деизме
В других формах христианства, кроме нашего Православия, всё идет как пописанному. Там не сильно ушли от Маймонида, и даже Джемаля, от ханбалитского масхаба, всё просто: Бог религии, теистический Бог Запада становится богом философов. Отсюда уже недалеко и до «Креатора» Лотреамона. Это — некая абстракция, утверждающая, что она жива, и доказывающая, что она дает право Декарту щелкать на счетах рассудка, как и что ему заблагорассудится. Жизнь доказывается возможностью проведения в черепной коробке западно-европейских недоумков простейших математических операций. Хороши же Бог, жизнь, свет этого западно-европейского христианства, если они доказывают свое существование тем, что кто-то что-то соображает в уме своем (пресловутый «bonne raison»): к примеру, что правый ботинок надо надевать на правую ногу, а не на левую (это знал даже Незнайка, который вообще ничего не знал). Это «сильный» Бог, Архитектор Вселенной, Часовщик Декарта и Ньютона, поправлявший орбиты планет. Такой Бог никак не может быть антитезой смерти. И понятно, почему он долго не протянул. И если какие-то «ergo sum» хотят нам предъявить в качестве доказательства, что это «живое существо», то они себе льстят.
Действительно, деистская вера -- вера в «бога философов», бога каких-то юристов, адвокатов, механиков, которые собирали приборчики, потом построили паровую машину и открыли человечеству глаза на жизнь -- продлилось позорно мало — до появления Фридриха Ницше, сказавшего: «Ваш Бог умер. Вы убили его». Хотя, «Бог» (даже такой худосочный как в западно-европейской культуре Нового времени) мог бы протянуть в таком состоянии довольно долго, если бы его не атаковала с поразительной настойчивостью наша старая знакомая – смерть.
Механистическая, деистская культура, сначала еще в содружестве с каким-то так называемым «Богом-часовщиком», а потом и без него (невелика потеря) безусловно, была началом тотального триумфа смерти. Мир, функционирующий по логике метафоры часов — был мертвым миром.
Здесь мы постепенно переходим от среды предания к среде разрывания. В Новое время парадигма модерна вступает в свои права.
Среда разрывания – среда смерти (почти смерти)
Чем является смерть в парадигме модерна, то есть в среде разрывания? Ответ простой: всем.
Что такое среда разрывания? Это и есть смерть. Разрыв — это разрыв с Традицией, разрыв передачи изначального начала — где еще нет жизни, отдельной от смерти и смерти, отдельной от жизни. Потом, напомню, опять же в границах Традиции, возникает концентрированная жизнь, ведущая борьбу со смерть; концентрированное единение, ведущее борьбу с разделением; концентрированное «здесь», пытающееся включить в свои границы «там»; концентрированное «сейчас», захватывающее в себя «тогда». Но как только мы делегитимизируем живую войну жизни против смерти, как только мы скажем, что «и так всё хорошо», мы мгновенно обнаружим эти разрывы, которые накопили такую могучую инерцию, что две тысячи лет назад Богу пришлось воплотиться по собственной воле для борьбы со смертью, для ее преодоления.
И все же среда разрывания – это смерть, да не совсем, это почти смерть. Это — среда умирания и убиения, процесс умирания. Когда Ницше сказал, что Бог умер, он констатировал, что закончилось всё. Когда выбросили деистского бога философов западно-европейской культуры, фактически ничего не осталось.
Бритва Оккама вам не игрушка
Дальше пошла гулять (заготовленная загодя еще в Средневековых спорах номиналистов с реалистами и идеалистами) бритва Оккама — утвердился новый закон: все режут всех (homo homini lupus), всё стало разрыванием. Бритва Оккама призывает к отказу от двоения сущности. Иногда и обычные люди говорят (не ведая, что творят): «не надо двоить сущности». Когда вы слышите такую фразу, сразу бейте в лицо, в глаз. «Не надо двоить сущности?» «Сейчас я вам покажу “не надо”!». Если мы хотим жить, то надо двоить сущности, потому что жизнь — вторая сущность по отношению к мертвому телу, это душа, и люди, которые предложили взять бритву Оккама и срезать ей universalia in re и (Эуригеновскую) universalia ante re, попытались кастрировать бытие. Это самый страшный инструмент — бритва Оккама — из тех, что можно себе представить, поскольку это и есть ее коса, только изображенная в гносеологической проекции. Это основной инструмент борьбы с жизнью, то есть разрывания. Весь дух модерна — среды разрывания — заключен в этой фразе: «не надо двоить сущности». Люди, обращающиеся к этой фразе по недоумию, к сожалению, не поймут ничего, если им дать за это по роже; мягче сказать, если их за это «заушить» (как святой Никола Ария). Но если они всерьез за бритву Оккама, я думаю, что таких людей не жалко вообще...