Как ни странно, этот неожиданный вывод в какой-то мере облегчил его страдания. Он стал рассматривать Галину Сергеевну отдельно от всей пошлой и нелепой компании, представлять, что она попала в нее случайно. И тут же вспомнил, что все взгляды и все слова вчерашних гостей были обращены только к ней.
Он пытался заснуть — ничего не получилось. Встал, принял душ, но теплая вода не принесла облегчения. Пытался читать, но книга показалась скучной. Долго мерил шагами номер — девять на девять, — но только уставала голова на поворотах. И вдруг внезапно понял: надо уезжать!
Только это молниеносное решение и показало ему, как он влюблен. Попался, как мальчишка! И это в то самое время, когда он впервые почувствовал покой, когда кончилось грубое наваждение развода, суда, взаимных обид, неприличных распрей… Год тому назад, когда он узнал об измене жены, заявившей об этом так нагло и беззастенчиво, словно она сознательно ждала от него бурной сцены, может быть даже побоев, чтобы потом заявить на суде: он — изверг! — Староверов поклялся себе, что никогда больше не попадет в ловушку. С той поры всякая женская нежность, интерес к нему, даже забота о нем казались ему именно ловушкой, в которую его заманивают, как птицелов своим нежным посвистом заманивает птицу. К черту всех птицеловов на свете! А если это он сам себе расставил ловушку, выдумав бог знает что о незнакомой, посторонней женщине, которой совершенно безразличен, так уж из этой сети сам бог велел уйти! И, скрипнув от злости зубами, он вдруг начал швырять вещи в чемодан, словно собирался вот сейчас, на ночь глядя, убежать из гостиницы. Сообразив, наконец, что все это выглядит довольно глупо, он успокоился немного, лег и мгновенно заснул тяжелым сном.
Утром он употребил все: и свое имя, и звание, и беззастенчивую ложь, чтобы убедить пароходного служащего продать ему каюту. Зато чуть позже он не отказал себе в удовольствии позвонить так надоевшему ему директору института, чтобы сообщить, что уезжает. Матрос уже выкарабкался, он вне опасности, все остальное сделает и сам директор. На его тревожный вопрос: «Куда же вы?» — Староверов довольно весело ответил: «Отплываю на „России“!» — словно само название корабля имело волшебные свойства.
Не позвонил он только Галине Сергеевне. Более того, не подошел к телефону, когда тот начал трезвонить в привычные часы обеда. Не подошел и в тот час, когда они обычно сговаривались об ужине. Этой ночью, когда он уяснил себе всю глубину своего «грехопадения», когда вдруг понял почти рабскую зависимость от этой посторонней женщины, он сам справился со своей привязанностью и теперь слушал настойчивый трезвон телефона почти весело. В самом деле, что ему, пожилому, в сущности, человеку, эта двадцатипяти- или тридцатилетняя женщина? И что он знает о ней? И как может он забыть об этом вульгарном обществе, в котором вдруг увидел ее?
С чувством глубокого облегчения поднялся он на палубу парохода, молча проследовал за болтливой стюардессой в каюту и остался один, отгороженный от всего мира толстыми металлическими стенами. За бортом глухо билась вода, и было похоже, что живое, беспокойное сердце колотится в грудной клетке: валерьянки, что ли, дать ему, этому взволнованному морю, как когда-то терпящие бедствие моряки выливали перед налетающим на судно девятым валом бочку ворвани, чтобы хоть на миг успокоить стихию. Впрочем, нет, стихия была ни при чем — это его собственное сердце билось гулко и угрожающе аритмично, напоминая о том, что даже тоска является физиологическим чувством…
Проснулся он позже обычного, вдруг уловив ощущение равномерного движения. День был солнечный. Неверный, отраженный водой свет беспокойно скользил по потолку, зыбко колебался в углах, солнечные зайчики вспыхивали в зеркале, в графине, в стакане, перебегали с места на место, и все это создавало ощущение взвихренного непокоя, которым была полна и душа Староверова. Он вздохнул, потом сделал замкнутое лицо, словно запечатал губы, и вышел из каюты.
Он шел по верхней палубе, знакомясь с теплоходом, и вышел на самый нос, и там вдруг ветер ударил в грудь, свет ударил в глаза, но самым сильным ощущением было ее присутствие. Она стояла на носовой площадке палубы, держась обеими руками за фальшборт, словно боялась, что ветер оторвет ее и бросит назад. На ней было голубое платье, перетянутое в талии широким поясом, широкий подол платья бился на ветру, каждая складка одежды трепетала и жила, и от этого непрерывного трепетания шелка еще отчетливее обрисовывалась напряженная, рвущаяся вперед фигура — голубое на синем фоне моря.