У него вдруг задрожали руки, и спазма сжала сердце. Он прислонился к стене, с трудом дыша. Вот черт, к чему вспоминать об этом! Именно руки и сердце ему должно держать в порядке, ведь еще сегодня придется работать, делать тончайшие срезы, сидеть над электронным микроскопом, готовить культуру неизвестного вируса, быть начеку, сражаться с опасностью еще неведомой. Можно ли так распускаться?!
Он с силой захлопнул чемодан и вышел на палубу. Себе он сказал: «Проститься с морем!» А подумал: «Увидеть ее!»
Нет, он не станет искать ее. Он пойдет на нос теплохода, туда, где все время дует резкий ветер. Там обычно никто не стоит, все пробегают этот кусок палубы, торопясь, отворачиваясь от ветра, прихватывая обеими руками платки и шляпы. Только Галина Сергеевна почему-то любит этот резкий ветер, не боится за прическу.
И опять в глаза ударил свет, и, раньше, чем увидел, он понял: она тут.
Галина Сергеевна стояла, глядя вперед, туда, где уже вырисовывались Ахун-гора и пики Главного Кавказского хребта. Он замедлил шаг, размышляя, не уйти ли обратно, как вдруг она сказала, не поворачивая головы:
— Вы все еще сердитесь на меня?
Да, у женщин куда более сильное боковое зрение! Она уже заметила его. Вот она повернулась к нему, и он словно утонул в глубине ее глаз. Притягиваемый силой этого взгляда, он встал рядом с нею. Она снова устремила взор на дальние горы.
— Вы получили тревожные известия? — спросила она.
Он хотел сказать: «Почему тревожные?» — но вместо этого ответил:
— Да. Вызывают на работу.
— Когда?
— Немедленно.
— И что же вы решили?
— Сойду в Сочи.
Все эти вопросы она задавала небрежно, перегнувшись через борт, так что он видел только ее смуглую, с еле пробивающимся румянцем щеку, но тут вдруг выпрямилась, взглянула обеспокоенно, кажется, даже испуганно, сказала почему-то шепотом:
— Уже?..
— Да, — более резко, чем хотелось бы, ответил он.
— Вы возвращаетесь в Москву? — спросила она, будто и не заметила его тона.
— Да, — сухо ответил он.
Она помолчала, словно прислушиваясь к чему-то, чего он не слышал. Потом грустно сказала:
— Вы совсем не умеете лгать.
Он выпрямился, готовый крикнуть: «Зато вы умеете!» — но она опередила его:
— Впрочем, я тоже не умею. Еще зимой обещала, что приеду на месяц, а позавчера сказала, что не могу. И никогда больше не смогу.
Было похоже, что она на мгновение приоткрыла тайное тайных, ведь она призналась в том, в чем женщины никогда не признаются: что этот проклятый толстяк был ее любовником и что она отреклась от него. Но в глазах ее, широко распахнутых навстречу его взгляду, было столько целомудрия и живого беспокойства за него, что Борис Петрович невольно отвел взгляд. Когда он взглянул на нее снова, лицо ее побледнело, румянец схлынул, плечи опустились, но голос был спокоен. Она сказала:
— До Сочи еще час пути. Пойдемте погуляем.
Они молча сделали круг по палубе, он был длинный, не короче первого круга Дантова ада, но Староверов не хотел больше никаких лишних потрясений. Пусть идет рядом и молчит. Пусть уйдет. Она чужая ему. И даже опасна, как болезнь. И в то же время ему было жаль ее, потому что она была полна безразличия к тому, что раньше так занимало ее, — она не смотрела на встречных, не остановилась у бассейна, где в брызгах воды играли маленькие радуги. Только когда порт открылся навстречу судну и матросы засуетились у трапа, готовя его к спуску, она остановилась, наблюдая их возню, и спросила:
— Значит, вы могли так и исчезнуть не попрощавшись?
— Я искал вас, — не очень ласково ответил он.
Представитель горздравотдела ждал внизу, возле матросов, стоявших на контроле. Староверов узнал его по тому, как внимательно вглядывался он в пассажиров с багажом, и назвал себя. Тот обрадованно протянул руку, сказал:
— Самолет подготовлен.
Никакой тайны не получилось. Галина Сергеевна, шедшая следом, вдруг схватила Староверова за руку, словно поскользнулась.
— Это так срочно?
— Да, — жестко ответил он, сердясь на разговорчивого здравотдельца и забывая, что мог бы сойти один, если уж боялся разглашения тайны. Они оказались рядом на каменном пирсе. Глаза Галины Сергеевны были устремлены на него, большие, как будто распахнутые окна, из которых выглядывала взволнованная душа. Она не обиделась на резкость его ответа, только спросила:
— Можно проводить вас?
— Не знаю, — злясь уже на весь мир, сказал он.